У новым рамане Святланы Алексіевіч “Время second hand (конец красного человека)”, прысвечаным трагічным падзеям 19 снежаня 2010, пісьменніца спрабуе знайсці адказ на пытанне: чаму так хутка адраджаецца ў нас сталінская машына?

Святлана Алексіевіч, вядомая ў многіх краінах свету, дзе шырока выдаюцца і атрымліваюць ганаровыя прэміі яе неардынарныя, таленавітыя кнігі, завяршае працу над новым дакументальна-мастацкім раманам аб сучаснай Беларусі. Называецца раман “Время second hand (конец красного человека)”.

Святлана Аляксандраўна дала для публікацыі фрагмент кнігі, прысвечаны трагічным падзеям 19 снежня 2010, калі ўлады ўстроілі ў самым цэнтры Мінска пабоішча – расправу над мірнымі грамадзянамі, якія патрабавалі справядлівых, сумленных выбараў у краіне.

Пісьменніца ставіць пытанне шырэй: чаму так хутка адраджаецца ў нас сталінская машына і як мы па кроплі выціскаем з сябе чырвонага чалавека? (Публікуем фрагмент кнігі на мове арыгінала)

Хроника событий

19 декабря в Беларуси состоялись президентские выборы. Честных выборов никто не ожидал, результат был заранее известен: победит президент Лукашенко, который правит страной уже 16 лет. В мировой прессе над ним смеются, но собственный народ оказался у него в заложниках. Последний диктатор Европы… Он не скрывает своих симпатий к Гитлеру, того тоже долго не принимали всерьез и называли “капральчиком” и “богемским ефрейтором”.

Вечером на Октябрьскую площадь (главная площадь Минска) вышли десятки тысяч людей, протестуя против недемократических выборов. Демонстранты требовали провести новые выборы без Лукашенко. Мирная акция протеста, переместившаяся на площадь к Дому правительства, была жестоко подавлена спецназом и ОМОНом.

Всего было арестовано 700 демонстрантов, среди них – семь экс-кандидатов в президенты, на которых еще распространялась неприкосновенность…

После выборов белорусские спецслужбы трудятся день и ночь. По всей стране начались политические репрессии: аресты, допросы, обыски на квартирах, в редакциях оппозиционных газет и офисах правозащитных организаций, изъятие компьютеров и другой оргтехники. Многим из тех, кто сидит в тюрьме на Окрестино и в изоляторе КГБ, грозит от 4 до 15 лет тюрьмы за “организацию массовых беспорядков” и “попытку государственного переворота” (так сегодня белорусская власть классифицирует участие в мирной акции протеста). Опасаясь преследований и укрепления диктатуры, сотни людей бегут из страны…

По газетным публикациям.

Декабрь-март 2010-2011 гг.

Таня Кулешова – студентка, 21 год

Хроника чувств

«…шли весело, шли несерьезно»

– Фамилию я называю не свою, а моей бабушки. Я боюсь… конечно… Все ждут каких-то героев, а я не героиня. Я не была к этому готова. В тюрьме я думала только о маме, о том, что у нее больное сердце. Что будет с ней? Пусть мы победим, об этом напишут в учебниках истории… А слезы наших близких? Их страдания? Идеи – сильнейшая вещь, страшная, это сила нематериальная, ее нельзя взвесить. Нет веса… это другая материя… Что-то становится важнее, чем мама. Тебе надо выбирать. А ты не готова… Теперь я знаю, что такое войти в свою комнату, когда кагэбисты покопались в твоих вещах, книгах… прочли твой дневник… (Молчит.) Собиралась сегодня к вам, и в это время позвонила моя мама, я сказала ей, что встречаюсь с известной писательницей, она стала плакать: “Молчи. Ничего не рассказывай”. Поддерживают меня незнакомые люди, а родные, близкие – нет. Но они любят меня…

Перед митингом… Собирались вечером в общежитии и спорили. О жизни и на эту тему: кто идет на митинг – кто не идет? Вспомнить, да? О чем говорили? Примерно так…

– Пойдешь?

– Не пойду. Отчислят из института и забреют в армию. Буду бегать с автоматом.

– А меня, если выгонят, отец сразу выдаст замуж.

– Хватит болтать, пора что-то делать. Если все будут бояться…

– Ты хочешь, чтобы я стал Че Геварой? (Это слова моего уже бывшего бойфренда, я о нем тоже расскажу.)

– Глоток свободы…

– Я пойду, потому что надоело жить при диктатуре. Держат нас за быдло без мозгов.

– Ну, а я не герой. Хочу учиться, книжки читать.

– Анекдот про “совка”: злой как собака, а молчит как рыба.

– Я маленький человек, от меня ничего не зависит. Я никогда не хожу на выборы.

– Я революционер… я пойду… Революция – кайф!

– Какие у тебя революционные идеалы? Новое светлое будущее – капитализм? Да здравствует латиноамериканская революция!

– В шестнадцать лет я осуждал родителей, они все время чего-то боялись, потому что у папы карьера. Я думал: они тупые, а мы – крутизна такая! Мы выйдем! Мы скажем! Теперь я такой же, как они, конформист. Настоящий конформист. Согласно теории Дарвина, выживают не сильные, а наиболее приспособленные к среде обитания. Выживает посредственность и продолжает род.

– Пойти туда – значит быть дураком, не пойти – еще хуже.

– Кто вам, тупым баранам, сказал, что революция – это прогресс. Я – за эволюцию.

– Мне что “белые”, что “красные”… Все пофиг!

– Я – революционер…

– Бесполезно! Приедут военные машины с бритоголовыми ребятами, и ты получишь по башке дубинкой, вот и все. Власть должна быть железной.

– Пошел он на х…й, товарищ маузер. Я никому не обещал быть революционером. Хочу закончить институт и начать свой бизнес.

– Взрыв мозга!

– Страх – это болезнь…

Шли весело, шли несерьезно. Много смеялись, пели песни. Все жутко нравились друг другу. Очень приподнятое было настроение. Кто с плакатом идет, кто с гитарой. Друзья звонили нам на мобильники и сообщали, что пишут в интернете. Мы были в курсе… Так узнали: дворы в центре города забиты военной техникой с солдатами и милицией. К городу подтянули войска… В это верилось и не верилось, настроение колебалось, но страха никакого не было. Вдруг страх исчез. Ну во-первых, вон сколько людей… Десятки тысяч! Самые разные люди. Никогда нас не было так много. Я не помню… А во-вторых, мы у себя дома. В конце концов, это наш город. Наша страна. В Kонституции записаны наши права: свобода собраний, митингов, демонстраций, шествий… Свобода слова… Есть законы! Первое непуганое поколение. Небитое. Нестреляное. А если посадят на 15 суток? Подумаешь! Будет о чем написать в ЖЖ. Пусть власть не думает, что мы стадо, которое слепо идет за пастухом! Вместо мозгов у нас телевизор.

На всякий случай у меня была с собой кружка, потому что я уже знала: в тюремной камере одна кружка на десять человек. Еще положила в рюкзак теплый свитер и два яблока. Шли и фотографировали друг друга, чтобы запомнить этот день. В рождественских масках, со смешными заячьими ушками, которые светились… Китайские такие игрушки. Рождество вот-вот… Падал снег… Какая же красотень! Пьяных не видела ни одного. Если у кого-нибудь появлялась в руках банка пива, ее тут же отбирали и выливали. На крыше одного дома заметили человека: “Снайпер! Снайпер!” Все развеселились. Ему махали: “Давай к нам! Прыгай!” Прикольно так. Раньше у меня апатия была к политике, я никогда не думала, что есть такие чувства и я смогу их испытать. Я такое переживала, только слушая музыку. Музыка – это для меня все, это вещь незаменимая.

Было безумно интересно. Со мной рядом шла женщина… Почему я не спросила у нее фамилию? Вы бы о ней написали. Я была занята другим – вокруг весело, все новое для меня. Эта женщина шла с сыном, ему на вид лет двенадцать. Школьник. Милицейский полковник ее увидел и обругал в мегафон чуть ли не матом, что она плохая мать. Сумасшедшая. А все стали ей и сыну аплодировать. Спонтанно получилось, никто не сговаривался. Это так важно… так важно знать… Потому что нам все время стыдно. У украинцев был Майдан, у грузин – “революция роз”. А над нами смеются: Минск – коммунистическая столица, последняя диктатура Европы. Теперь я живу с другим чувством: мы вышли. Не побоялись. Это главное… это самое главное…

Вот стоим: мы и они. Тут один народ, там другой. Это странно выглядело… Одни с плакатами и портретами, а другие – в боевом порядке и в полной экипировке, со щитами и дубинками. Стояли плечистые парни. Красавцы реальные! Ну как это они начнут нас бить? Меня бить? Мои ровесники, поклонники. Факт! Среди них есть знакомые мальчики из моей деревни, они, конечно, тут. У нас много кто уехал в Минск и служит в милиции: Колька Латушка, Алик Казначеев… Нормальные ребята. Такие же, как и мы, только с погонами. И они пойдут на нас? Не верилось… Ну никак… Смеялись, заигрывали с ними. Агитировали: “Что, ребята, будете с народом воевать?” А снег идет и идет. И тут… Ну вроде, как на параде… Раздалась военная команда: “Рассекайте толпу! Держите строй!” Мозг не включался в реальность, не сразу… потому что такого не может быть… “Рассекайте толпу…” На какой-то момент тишина. И тут же грохот щитов… ритмичный грохот щитов… Они пошли… Шеренгами шли и стучали дубинками по щитам, так охотники гонят зверя. Добычу. Шли, шли и шли. Никогда я не видела такого количества военных, только по телевизору. Я потом узнала от своих деревенских ребят… Их учат: “Самое страшное, если вы увидите в демонстрантах людей”. Натаскивают, как собак. (Молчит.) Крики… плач… Крики: “Бьют! Бьют!” Я увидела – бьют. Знаете, они с азартом били. С удовольствием. Я запомнила, что били с удовольствием… как будто на тренировке… Девчоночий визг: “Что ты делаешь, урод!” Высокий-высокий голос. Сорвался. Было так страшно, что я на какой-то момент закрыла глаза. На мне белая куртка, белая шапочка. Стою вся в белом.

«Мордой в снег, сука!»

Автозак… Чудо-машина. Я впервые ее там увидела. Это специальный фургон для перевозки заключенных. Все обшито сталью. “Мордой в снег, сука! Одно движение – убью!” Я лежу на асфальте… Я лежу не одна, все наши тут… пустота в голове… мыслей нет… Единственное реальное ощущение – холод. Пинками и дубинками нас поднимают и запихивают в автозаки. Больше всего достается ребятам, их стараются бить по промежности: “Ты по яйцам его бей, по яйцам! По е…лу!” “Бей в кость!” “Мочи их!” Били и по ходу дела философствовали: “П…ц вашей революции!”, “За сколько долларов ты продал Родину, гад?” Автозак два на пять метров рассчитан на 20 человек, сказали знающие люди, нас утрамбовали больше пятидесяти. Держитесь, сердечники и астматики! “В окна не смотреть! Головы вниз!” Мат… мат… Из-за нас, “придурков недоделанных”, которые “продались америкосам”, они сегодня не успели на футбол. Их целый день держали в крытых машинах. Под брезентом. Мочились в целлофановые пакеты и презервативы. Выскочили голодные, злые. Может, они сами по себе неплохие люди, но они работают палачами. Нормальные с виду ребята. Маленькие винтики системы. Бить – не бить, решают не они, но бьют они… Сначала бьют, а потом думают, а может, и не думают. (Молчит.) Долго куда-то ехали, то вперед, то разворачиваемся назад. Куда? Полная неизвестность. Когда открыли двери, на вопрос “Куда нас везут?” получили ответ: “В Куропаты” (место массовых захоронений жертв сталинских репрессий). Такие у них садистские шуточки. Нас долго возили по городу, потому что все тюрьмы были переполнены. Ночевали в автозаке. На улице 20 градусов ниже нуля, а мы в железном ящике. (Молчит.) Я должна их ненавидеть. А я никого не хочу ненавидеть. Я к этому не готова.

За ночь охрана несколько раз менялась. Лиц не помню, они в форме все одинаковые. А одного… Я его и сейчас узнала бы на улице, я узнала бы его по глазам. Не старый и не молодой, мужчина как мужчина, ничего особенного. Что он делал? Он распахивал двери автозака настежь и долго держал их открытыми, ему нравилось, когда мы начинали дрожать от холода. Все в курточках, сапоги дешевые, мех искусственный. Смотрел на нас и улыбался. У него не было такого приказа, он сам действовал. По своей инициативе. А другой милиционер сунул мне “сникерс”: “На, возьми. И чего ты поперлась на эту площадь?” Говорят, чтобы это понять, надо читать Солженицына. Когда я училась в школе, я брала в библиотеке “Архипелаг ГУЛАГ”, но он у меня тогда не пошел. Толстая и нудная книга. Страниц пятьдесят прочитала и бросила… Что-то далекое-далекое, как Троянская война. Сталин – истрепанная тема. Я, мои друзья – мы мало им интересовались…

Первое, что с тобой происходит в тюрьме… Из твоей сумочки вываливают на стол все вещи. Ощущение? Как будто тебя раздевают… И в буквальном смысле раздевают тоже: “Снять нижнее белье. Раздвинуть ноги на ширину плеч. Присесть”. Что они искали у меня в анусе? Обращались с нами как с зэками. “Лицом к стенке! Смотреть в пол!” Все время приказывали смотреть в пол. Им страшно не нравилось, когда смотришь в глаза: “Лицом к стенке! Я ска-а-за-а-л – лицом к стенке!” Всюду строем… И в туалет водили строем: “Построиться в колонну в затылок друг другу”. Чтобы все это выдержать, я поставила барьер: тут – мы, а тут – они. Допрос, следователь, показания… На допросе: “Ты должна написать: “Полностью признаю свою вину”…” – “А в чем я виновата?” – “Ты – что! Не понимаешь? Ты участвовала в массовых беспорядках…” – “Это была мирная акция протеста”. Начинается прессуха: исключат из института, маму уволят с работы. Как она может работать учительницей, если у нее такая дочь? Мама! Я все время думала о маме… Они это поняли, и каждый допрос начинался со слов: “мама плачет”, “мама в больнице”. И опять: назови фамилии… Кто шел с тобой рядом? Кто раздавал листовки? Подпиши… назови… Обещают, что никто не будет об этом знать и сразу отпустят домой. Надо выбирать… “Я ничего вам не подпишу”. А ночами я плакала. Мама в больнице… (Молчит.) Предателем стать легко, потому что маму любишь… Не знаю, выдержала бы я еще месяц… Они смеялись: “Ну что, Зоя Космодемьянская?” Молодые ребята, веселые. (Молчит.) Мне страшно… Мы с ними ходим в одни магазины, сидим в одних кафе, ездим в одном метро. Всюду вместе. В обычной жизни нет четкой границы между “нами” и “ими”. Как их узнать? (Молчит.) Раньше я жила в добром мире, его уже нет, и его не будет.

Целый месяц в камере… За все это время ни разу не видели зеркала. У меня было маленькое, но оно после досмотра вещей исчезло из сумочки. И кошелек с деньгами пропал. Пить все время хотелось. Невыносимая жажда! Пить давали только во время еды, а в остальное время: “Пейте из туалета”. Ржут. Сами пьют фанту. Мне казалось, что я никогда не напьюсь, на воле забью холодильник минералкой. Мы все вонючие… помыться негде… У кого-то нашелся маленький флакончик духов, передавали друг другу и нюхали. А где-то наши друзья пишут конспекты, сидят в библиотеке. Сдают зачеты. Вспоминалась почему-то всякая ерунда… Новое платье, которое я ни разу не надела… (Засмеялась.) Узнала, что радость приносит такая мелочь, как сахар и кусочек мыла. В камере на пять человек – 32 квадратных метра – нас сидело семнадцать. Надо было научиться жить на двух метрах. Особенно тяжело было ночью, дышать нечем. Долго не спали. Разговаривали. Первые дни о политике, а потом только о любви.

«…не хочется думать, что они делают это добровольно» (разговоры в камере)

“… все происходит по тому же сценарию… По кругу все вертится. Народ – это стадо. Стадо антилоп. А власть – львица. Львица выбирает из стада жертву и убивает ее. Остальные жуют себе траву, косясь на львицу, которая выбирает очередную жертву, все облегченно вздыхают, когда львица жертву завалит: “Не меня! Не меня! Можно жить дальше”.

“…я любила революцию в музее… Романтично была настроена. Играла в сказку. Меня никто не звал, я сама пошла на площадь. Интересно было увидеть, как революция делается. Получила за это дубинкой по мозгам и по почкам. На улицы вышла молодежь, это была “революция детей” – так ее назвали. Так теперь говорят. А родители наши остались дома. Сидели на кухнях и говорили о том, что мы пошли. Переживали. Им страшно, а у нас нет советских воспоминаний. Мы о коммунистах только в книжках читали, у нас страха не было. В Минске живет два миллиона человек, сколько нас вышло? Тысяч тридцать… А тех, кто смотрел, как мы шли, было больше: стояли на балконах, сигналили из машин, подбадривали: давайте, мол, ребята! Давайте! Всегда больше тех, кто сидит с банкой пива у телевизора. Так вот и все… Пока на улицах только мы, интеллигентные романтики, это не революция…”

“…думаете, что на страхе все держится? На милиции и дубинках? Ошибаетесь. Палач с жертвой может договориться. Это осталось у нас с коммунистических времен. Существует молчаливое согласие. Контракт. Большая сделка. Люди все понимают, но молчат. За это они хотят получать приличную зарплату, купить хотя бы подержанную “Ауди” и отдыхать в Турции. Попробуй заговори с ними о демократии, о правах человека… Китайская грамота! Те, кто жил в советское время, сразу начинают вспоминать: “Наши дети думали, что бананы растут в Москве. А посмотри, что сейчас… Сто сортов колбасы! Какая еще свобода нужна?” Многие и сегодня хотят в Советский Союз, но чтобы колбасы было навалом”.

“…а я случайно сюда попала… Оказалась на площади с друзьями за компанию, захотелось потусоваться среди плакатов и шариков. А если честно… мне один парень там понравился. На самом деле я безразличный зритель. Выбросила из головы всякую политику. Блин, надоела эта борьба добра и зла…”

“…пригнали нас в какой-то барак. Ночь стояли на ногах лицом к стенке. Утром: “На колени становись!” Стояли на коленях. Команда: “Встать! Руки вверх!” То руки за голову, то сто приседаний. То стоять на одной ноге… Зачем они это делали? Для чего? Спроси их – не ответят. Им разрешили… они почувствовали власть… Девчонок тошнило, в обморок падали. Первый раз вызвали на допрос, я смеялась следователю в лицо, пока он не сказал: “Я тебя сейчас, детка, оттрахаю во все дырки и брошу в камеру к уголовникам”. Я не читала Солженицына, и следователь, думаю, его не читал. Но мы все знали…”

“…мой следователь – образованный человек, окончил тот же университет, что и я. Выяснилось, что мы одни книжки любим: Акунин, Умберто Эко… “Откуда, – говорит он, – ты взялась на мою голову? Я занимался коррупционерами. Милое дело! С ними все понятно. А с вами…” Нехотя он делает свое дело, со стыдом, но делает. Таких тысячи, как он: чиновники, следователи, судьи. Одни бьют, другие врут в газетах, третьи арестовывают, выносят приговоры. Так мало нужно для запуска сталинской машины”.

“…в нашей семье хранится старая общая тетрадь. Дед написал для детей и внуков историю своей жизни. Рассказал, как пережил сталинское время. Его посадили в тюрьму и пытали: надевали противогаз на голову и перекрывали кислород. Раздевали и железным прутом или дверной ручкой в анус… Я училась в десятом классе, когда мама дала мне эту тетрадку: “Ты уже взрослая. Должна это знать”. А я не понимала – зачем?”

“…если вернутся лагеря, вертухаи найдутся. Да их будет навалом! Одного хорошо помню… Смотрю ему в глаза – нормальный парень, а у него пена изо рта. Как во сне они двигались, в трансе. Молотили налево-направо. Один мужчина упал, они накрыли его щитом и танцевали на нем. Амбалы… под два метра… 80 или 100 в каждом, их откармливают до боевого веса. ОМОН и спецназ – это специальные ребята… как опричники Ивана Грозного… Не хочется думать, что они делают это добровольно, изо всех сил не хочется так думать. Из самых последних сил. Им кушать надо. Пацан… У него за плечами только школа и армия, а он получает больше университетского преподавателя. Потом… это будет, как всегда… это обязательно… Потом они будут говорить, что выполняли приказ, ничего не знали, они ни при чем. Они и сегодня находят тысячу оправданий: “А кто мою семью будет кормить?”, “Я давал присягу”, “Я же не мог выйти из строя, даже если б хотел”. С любым человеком можно это сделать. Во всяком случае, со многими…”

“…мне только двадцать лет. Как жить дальше? Мне кажется, что я выйду в город и буду бояться поднять глаза…”

«…это у вас там революция, а у нас советская власть»

Выпустили нас ночью. Журналисты, друзья – все ждали возле тюрьмы, а нас вывезли в автозаке и разбросали по окраинам города. Меня оставили где-то в Шабанах. Возле каких-то камней, возле новостроек. Реально было страшно. Постояла в растерянности и пошла на огни. Денег нет, мобильник давно разрядился. В кошельке лежала только квитанция, нам всем выдали такие квитанции, чтобы мы оплатили свое содержание в тюрьме. Это моя месячная стипендия… Даже не знаю… Мы с мамой еле перебиваемся с деньгами. Папа умер, когда я училась в шестом классе, мне было 12 лет. Отчим свою зарплату пропивает-прогуливает благополучно. Алкаш. Я его ненавижу, он испортил нам с мамой жизнь. Я постоянно стараюсь подработать: разношу по почтовым ящикам всяческие рекламки, летом фруктами с лотка торгую или мороженым. Шла с этими мыслями… Какие-то собаки бегали… людей нигде не видно… Жутко обрадовалась, когда возле меня остановилось такси. Назвала адрес своего общежития, но говорю: “У меня денег нет”. Таксист почему-то сразу догадался: “А-а-а “декабристка” (арестовали нас в декабре). Садись. Уже одну такую подобрал и отвез домой. И чего это вас ночью выпускают?” Вез и учил уму-разуму: “Дурь все это! Дурь! Я в девяносто первом учился в Москве и тоже бегал на демонстрации. Нас было больше, чем вас. Мы победили. Мечтали, что каждый откроет фирму и станет богатым. И – что? При коммунистах я работал инженером, а сейчас баранку кручу. Одних сволочей прогнали, другие пришли. Черные, серые, оранжевые, – все они одинаковые. У нас власть любого человека портит. Я – реалист. Верю только в себя и в свою семью. Пока очередные идиоты устраивают очередную революцию, я вкалываю. В этом месяце надо дочкам на куртки заработать, а в следующем – жене на сапоги. Ты – девчонка красивая. Найди хорошего парня и выходи лучше замуж”. Въехали в город. Музыка. Смех. Парочки целуются. Город жил, как будто нас не было.

Я очень хотела поговорить со своим другом. Не могла дождаться. Мы уже три года были вместе. Строили планы. (Молчит.) Он обещал мне, что будет на митинге, но не пришел. Я ждала объяснений. Ну вот, явился – не запылился. Прибежал. Девочки оставили нас вдвоем в комнате. Какие объяснения?! Смешно! Я, оказывается, “просто дура”, “яркий экземпляр”, “наивная революционерка”. Он меня предупреждал – забыла? Он меня учил, что нерационально париться о вещах, на которые не можешь повлиять. Есть такая позиция – жить ради других, но ему она не близка, он не хочет умирать на баррикаде. Не его это призвание. У него главная цель – карьера. Он хочет много денег. Дом с бассейном. Надо жить и улыбаться. Сегодня столько возможностей… глаза разбегаются… Можешь путешествовать по миру, офигенные круизы, но они стоят дорого, покупай хоть дворец, но он стоит дорого, можешь заказать в ресторане слонятину и черепаший суп… Только плати за все. Денежки! Денежки! Как учил нас преподаватель физики: “Дорогие студенты! Помните, что деньги решают все, даже дифференцированные уравнения”. Суровая правда жизни. (Молчит.) Ну, а идеалы? Ничего такого, выходит, нет? Может, вы мне что-нибудь подскажете? Вы же книги пишете… (Молчит.) Меня отчислили из института…

Взяла билет домой. В городе я скучаю по своей деревне. Правда, я не знаю, по какой деревне скучаю, наверное, я скучаю по своей “детской” деревне. По той деревне, где папа брал меня с собой, когда доставал из ульев тяжеленные рамки с медом. Сначала он окуривал их дымом, чтобы пчелы улетели и нас не жалили. Маленькая я была смешная… я думала, что пчелы это тоже птички… (Молчит.) Люблю ли я деревню сейчас? Живут тут, как раньше, из года в год. Копают лопатой картошку на своих огородах, ползают на коленках. Варят самогон. Вечером трезвого мужика не встретишь, они пьют каждый день. Голосуют за Лукашенко и жалеют о Советском Союзе. О непобедимой Советской армии. В автобусе рядом со мной сел наш сосед. Пьяный. Говорил про политику: “Каждому уроду-демократу я сам бы морду набил. Мало вам дали. Ну честное слово! Стрелять таких надо. У меня б рука не дрогнула. Америка за все платит… Хиллари Клинтон… Но мы народ крепкий. Пережили перестройку, переживем и революцию. Я от одного умного человека слышал, что революцию придумали жиды”. Весь автобус его поддерживал: “Не было бы хуже, чем сейчас. Включишь телевизор – всюду бомбят, стреляют”.

Вот и дом. Открыла дверь. Мама сидела на кухне и чистила клубни георгин, они подмерзли и загнили в погребе, потому что капризные. Боятся мороза. Я стала помогать. Как в детстве. “Что там у вас в столице? – первый вопрос мамы. – По телевизору показали море людей, все кричали против власти. Божечка милый! Страх! Мы тут боялись, что война начнется: у одних сыновья в ОМОНе служат, у других – студенты, вышли на площадь и кричали. В газетах пишут, что это “террористы” и “бандиты”. Наши люди газетам верят. Это у вас там революция, а у нас советская власть”. В доме пахло валерьянкой.

Я узнала деревенские новости… За Юркой Шведом, фермером, ночью приехала машина и двое в штатском, как в тридцать седьмом за нашим дедом. Весь дом перерыли. Компьютер забрали. Уволили медсестру Аню Н. – она ездила в Минск на митинг, записалась в оппозиционную партию. У нее ребеночек маленький. Мужик напился и побил: оппозиционерка! А матери ребят, которые служат в минской милиции, хвастаются, что их сыновья большие премии получили. Привезли подарки. (Молчит.) Разделили народ на две половины… Я пошла в клуб на танцы, за весь вечер меня никто не пригласил танцевать. Потому что… террористка… Меня боялись…

«…он может превратиться в красный цвет»

Встретились случайно через год в поезде “Москва-Минск”. Все уже давно спали, а мы говорили.

– Учусь в Москве. Хожу на московские митинги с друзьями. Клева так! Мне нравятся лица людей, которые я вижу там. Я помню такие лица у нас, когда мы вышли на площадь в Минске, и я не узнавала свой город. Людей не узнавала. Это были другие люди. Скучаю по дому, сильно скучаю по дому.

Сяду в белорусский поезд и никогда не могу уснуть. Полусон… полуявь… То я в тюрьме, то в общежитии, то… Все вспоминается… Мужские и женские голоса…

“…ставили на растяжку, ноги заводили за голову…”

“…бьют, бьют, бьют, бьют…сапогами, ботинками, кроссовками…”

“…ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине…”

“…в школе нам говорили: “Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей”. У кого спросить: “Почему ничего этого не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову – передается?”

“…им повысят зарплату в два-три раза… Боюсь, они будут стрелять…”

“…в армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах”.

“… как ты думаешь, революция будет?”

“…оранжевый – это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный…”

“…мы идем…”

Источник.