Личные данные

1.а ― Каково твое социальное происхождение?

Мой отец был учителем, сначала в деревне, а позднее в небольшом городе на юге страны. Он был членом Социалистической Революционной партии еще до того как влился в ряды Сопротивления в качестве радиста. Позже он занимался деятельностью, связанной с народным образованием. Моя мать родилась в семье крестьян, которые были близки по взглядам к Коммунистической партии.

Моя юность была отмечена алжирской национально-освободительной войной, атаками фашистов и репрессиями голлистов. В нашем доме встречались левые активисты нашего квартала. Так что с детства я рос в среде общественного движения.

1.b – Как твой личный опыт привел тебя к революционным убеждениям?

В мае 68-го мне было 16 лет. Я учился в средней школе в Тулузе и влился в движение как член КДЛ (комитета действий лицеистов ― базовой организации, которая была связана со студенческим бунтарским движением и была представлена во всех революционных течениях мая 68-го). События мая, июня и последующих месяцев произвели на меня глубокое впечатление и поразили теми возможностями, которые открывали. Нужно перенестись в то время, чтобы это понять. Миллионы рабочих захватывали свои заводы. Мы дрались с полицией каждый вечер. Мы не просто протестовали, мы боролись со всеми общественными явлениями, и в первую очередь ― с капиталистическими порядками в их основе. Но мои политические взгляды были все еще незрелыми. Я учился в толпе, у баррикад, и во время народных собраний. В глубине души я был интернационалистом, что был обусловлено моим критическим отношением к прошлым колониальным войнам и продолжающейся войне во Вьетнаме. И у меня был враг ― буржуазное государство. Государство, которое деградировало после включения в состав его аппарата коллаборационистов (сотрудничавших с нацистами во время оккупации) и сильной милитаризации. С 45-го года мы не знали мира, Франция была в постоянном состоянии войны с Индокитаем, Алжиром, Африкой… Военные были в почете. Были учреждены военные трибуналы, осуществлявшие постоянные политические репрессии (суды общественной безопасности). И за 10 лет мы пережили два государственных переворота: первый, осуществленный генералом де Голлем, и алжирский путч генералов несколькими годами позднее.

После всего этого 68-й год, с его борьбой с авторитаризмом и, в особенности, с его приматом практики разжег во мне огонь: нельзя было больше ждать, что положение вещей изменится само собой.

С учетом сегодняшнего возрождения идеологии малых групп, не нужно путать «антиавторитаризм» 68-го года с сектантской либертарианской идеологией. Антиавторитаризм был главной особенностью нашего восстания, и он был движим борьбой против возрастающей экономической, финансовой, культурной и военной мощи монополий.

Слово «освобождение» тогда приобрело конкретный смысл.

Занимая подобную антиавторитарную позицию, мы порвали с теми, кого тогда называли «старыми левыми» (парламентариями и ревизионистами) и «новыми левыми» (интегрированными в систему, разбитыми на группки, законопослушными и пацифистски настроенными). Мы решительно покончили с буржуазными формами политической деятельности.

Бунтовщики, восставшие в 68-69 годах в Европе, были первым поколением ― влиятельным и культурно единым ― тех, кто боролся с оружием в руках против системы.

1.с ― Что заставило вас прибегнуть к насилию?

Прежде всего, я должен кое-что пояснить. Изложение хронологии 68-69 годов может ввести нас в заблуждение. Идея РАФ[1] и «Weathermen»[2] ― вооруженная борьба за социальные преобразования ― заключалась в том, чтобы вернуть войну туда, откуда ее вывели [т.е. в города метрополий ― П.Т.]. Это было необходимо для того, чтобы сделать явным «международный контекст революционной борьбы в городах». Два этих глубоко взаимосвязанных направления [антикапиталистический протест 68-го года и городская герилья по примеру РАФ – П.Т.] были прочно укоренены в сердце бунтарского движения. Этот образ мыслей появился не позже, подобно достойному осуждения «плохому концу» движения ― а именно тогда. С этого времени была опробована тактика вооруженной борьбы.

Мое положение в Тулузе было немного необычным. Мы жили совсем рядом с франкистской Испанией и сопротивление в нашем регионе благодаря присутствию большого числа беженцев сохраняло форму вооруженной борьбы. Так почти сразу после 68-го года я оказался в среде городских партизан, которые боролись против диктатуры. Сначала вступил в группу поддержки «прорабочей» части ЭТА (после раскола на 6-м съезде), затем в группу МИЛ[3], которая действовала главным образом в Барселоне.

Так в 1971 году я пересек границу, чтобы присоединиться к герилье.

Чтобы было понятнее: на эту нашу организацию (МИЛ) особенное влияние оказали идеи рабочих советов немецкой коммунистической партии (КПГ) 20-х годов. В то же время она хранила еще свежие воспоминания о коммунистических и анархистских партизанских движениях 40-х и 50-х годов.

После роспуска группы в 1974 году я вернулся во Францию и совместно с бывшими членами МИЛ основал ГАРИ[4], которые в разных странах пытались предать огласке связи европейской буржуазии с диктатурой Франко и спасти товарищей, которым грозила смертная казнь по приговорам военных трибуналов.

«Аксьон директ» («Прямое действие»)

2.а ― Что побудило тебя основать «Аксьон директ»?

Так же как и в Италии, во Франции в 1977-78 годах произошла своя «автономная революция», сопровождавшаяся крупными столкновениями молодых рабочих и студентов с властями, хотя она была и не такой мощной.

Во время этого революционного подъема и внутри организованного автономного движения возникла необходимость обобщения разнообразного опыта вооруженной борьбы.

Сейчас я должен проговорить две вещи, чтобы прояснить процесс создания АД.

В противоположность тому, что говорится в академических и журналистских кругах, до этого момента страна представляла собой настоящую лабораторию отработки радикальных методов, в особенности в вооруженных столкновениях. Только благодаря военному опыту, накопленному в колониальных конфликтах, французские руководители стали считать себя настоящими экспертами в области подавления восстаний. Они делились своими «ноу-хау» с себе подобными. Их методы были использованы американцами во Вьетнаме и латиноамериканскими палачами во время операции «Кондор» (три месяца назад верховный командующий армии США в Ираке признался, что каждый день он перечитывает по нескольку страниц из французских руководств по борьбе с партизанским движением). Они прекрасно знали, как подавлять и обезвреживать реальные восстания. И наконец, им удалось избавиться от огромного большинства левых и городских партизан посредством создания широкого национального консенсуса, в котором опасных бунтовщиков вытеснили бессильные «протестующие». Хуже того: им удалось стереть саму память о борьбе. «Проходите, ничего не произошло!».

Также важно при этом помнить, насколько сильное влияние на европейское протестное движение в 1977-78 годах оказали РАФ и «Красные бригады» с их акциями против Шлейера и Моро[5]. Вооруженная борьба была реальна как никогда и коренилась глубоко в движении. Она породила десятки малых организаций сопротивления (таких как автономные группы), которые покончили с мирными путями борьбы. «Герильерос» оказывали сильное влияние и сами впитывали широко распространенное «нелегальное» осознание действительности, которое воспроизводилось в социальной критике. Вооруженная борьба представляла собой действенную альтернативу фальшивым протестам (по факту ― сотрудничеству с властью), которые обычно устраиваются для видимости в городах, чтобы придать легитимности и вернуть доверие к «демократическому» режиму.

В условиях репрессий и противоборства бойцы ГАРИ и двух организаций, вышедших из маоистского движения ― «Интернациональных бригад» (Brigades internationales) и НАПАП
(NAPAP, Noyaux armés pour l’autonomie populaire – «Вооруженные ячейки народной автономии») ― объединились, чтобы основать АД.

2.b – На какой политической основе и с какими целями состоялось это сближение?

В отношении состава пролетариата на тот момент (благодаря колониальному наследию треть рабочих в парижском округе составляли выходцы из стран «третьего мира») и в особенности к его самой эксплуатируемой и беднейшей части ― мы были убеждены, что никакая революционная организация не сможет проводить радикальных политических действий без практического понимания этого классового состава и его растущей интернационализации. В то время как традиционные левые с их вечным пафосом упорно держались за «национальный класс», нам в ходе дебатов и практики «автономных» протестов стало ясно, что появился новый классовый субъект. Эти «автономные» протесты были тесно связаны с прекаризацией[6] пролетарской молодежи и фактом появления на сцене детей второго поколения иммигрантов.

И нужно прояснить еще один важный момент: первые же тексты организации составлялись на французском и на арабском, и наши листовки были многоязычными, включая арабский и турецкий языки. Я говорю это для того чтобы показать, что мы не воспринимали себя ни как локальную организацию, ни как авангард исключительно французского рабочего класса. Коммунистическая и антиимпериалистическая борьба сохраняли здесь более тесную связь чем где бы то ни было еще. И особенно сильно она проявлялась в эпоху глубоких преобразований основного классового субъекта: от традиционного рабочего эры фордовского конвейера – к прекарному транснациональному рабочему неолиберальной фазы капитализма. Наша тактика как коммунистической герильи опиралась в первую очередь на социальный класс, который выдвинули на передний план суровые тенденции империализма: прекаризация и глобализация. Проанализировав ситуацию, мы поняли, что на общий кризис послевоенной модели развития («фордизма» и государства всеобщего благосостояния) буржуазия ответит контрнаступлением. И это контрнаступление было направлено прежде всего на главные завоевания мая 68-го и более ранних лет ― на уничтожение того, чего добились антифашистское народное движение послевоенного периода и движение за освобождение колоний. Это было началом явления, которое мы назвали откатом. Преодоление кризиса модели было основано, с одной стороны, на изменившемся в пользу империалистической буржуазии соотношении сил, распространяющемся по всему миру (а именно ― размывание национальных границ как стран советского блока, так и развитых стран, «аутсорсинг», прекращение национализации природных ресурсов, установление свободного обращения капитала…); с другой стороны, на интенсивной эксплуатации мировой рабочей силы (отмена социального регулирования, возрастание интенсивности труда, введение «флексибильности»[7], уничтожение социальных завоеваний трудящихся, увеличение давления на рабочих за счет резервной армии безработных… на фоне гигантской пролетаризации стран «третьего мира»…). Как марксисты, мы понимали, что экспансия глобализации и прекаризации ― первый признак восстановления нормы прибыли.

Оно и было главной целью глобального американского неоконсервативного поворота с самого начала.

Я считаю это заявление важным, поскольку наша организация появилась в определенных условиях. Для революционеров не существует ни универсального метода, ни универсальной тактики ― они всегда должны соответствовать конкретному историческому моменту, актуальным для него классовым противоречиям и общим противоречиям эпохи. С момента возникновения АД мы сосредоточились на двух линиях, которые были тесно взаимосвязаны и ясно выражались в лозунгах: «создавать коммунистические организации, начиная с заводов и окрестностей» и «строить антиимпериалистический фронт совместно с революционерами трех континентов». Нельзя быть коммунистом, не сражаясь непосредственно с империалистами, и нельзя действовать эффективно против империалистов, не будучи коммунистом.

Я должен сразу уточнить, что под антиимпериалистической борьбой мы понимали не какие-то общие принципы или дискуссии по поводу пустых деклараций, или позицию, состоящую исключительно в поддержке чужой борьбы. Мы решили бороться не только против империалистической политики нашей собственной буржуазии в метрополии, но и прямо выступить на стороне революционеров «третьего мира» и совместными усилиями действовать против общего врага – международного капитала.

Тактика, которая привела к созданию фронта и объединению сил герильи в Западной Европе, была разработана с целью любой ценой саботировать и остановить перегруппировку и реорганизацию империалистических сил в данных исторических условиях.

Безусловно, партизаны могли достигнуть этой цели, действуя только сообща и повсеместно. Мы ориентировались на совместные действия всего движения в геополитическом пространстве обновленного классового господства, то есть в империалистических странах (преобразованных неолиберальным дерегулированием), но одновременно в европейских и средиземноморских масштабах, то есть там, где силы буржуазии и ее политическая воля войдут в резонанс. Исходя из этого, мы надеялись, что сможем в едином порыве мобилизовать все революционные силы движения.

А для этого мы должны были опираться на новый классовый субъект: прекарный пролетариат. Тесное сотрудничество с прекарным пролетариатом усилило бы наши позиции в каждом локальном конфликте в новом глобализированном пространстве.

Пока мы развивали эти два направления (в их рамках в 80-е годы принимались все основные тактические решения), у нас была возможность замедлить экспансию и консолидацию нового режима. Мы рассчитывали нашими ударами усилить общий системный кризис (разрешению которого как раз и должны были послужить реструктуризации и экспансия) и надеялись, что он перейдет в кризис революционный. К несчастью, по нам прошелся каток неоконсервативной революции, как это произошло по всему миру со всеми прогрессивными силами и революционерами. Мы познали горький вкус поражения. Мы, «герильерос», и все движение в целом. Когда ты разбит столь явно и бесспорно, это невозможно отрицать. Совокупность действующих политических практик (их возможностей и ограничений) все еще глубоко затронута этим поражением. Герильи больше нет, и движение таково, каково оно есть. Однако после поражения можно вести себя по-разному. Кто-то просто выбросил все за борт, другие более или менее открыто вернулись в кильватер протестов и обыкновенного «левачества». Все вокруг отступают и сдаются.. Повсюду берет верх осторожность, тогда как сейчас для того, чтобы перейти из отступления в наступление, как раз нужна была бы смелость. Никто теперь не решается искать радикальных путей, чтобы дать вездесущей реакции адекватный ответ ― что могло бы стать революционной точкой отсчета для самых угнетенных и эксплуатируемых слоев. Никто больше не осмеливается связать эту конкретную новую практику с международными антагонизмами, возникающими на Ближнем Востоке, в Латинской Америке и во всех компрадорских (марионеточных и подчиненных мировому империализму) режимах стран периферии.

Условия заключения

3.а ― С самого начала и в течение многих лет заключения для вас действовал особый режим полной или частичной изоляции, включавший запрет на посещение и переписку. Как вы этому сопротивлялись?

С первого же дня нашего ареста они разработали для нас специальные условия тюремного заключения, которые должны были нас ослабить и заставить отказаться от революционной борьбы, которую мы вели на свободе.

Мы вчетвером (Натали, Жоэль, Жорж и я) приняли решение сопротивляться и продолжать борьбу в созданных для нас государством условиях повседневных пыток в сочетании с впечатляющими по размаху репрессиями. После двух длительных голодовок мы добились возможности общаться друг с другом (встречаться, вести переписку, выписывать революционные газеты). Мы так и не сдались, и на протяжении всех этих лет заявляли о своей принадлежности к коммунистической герилье. Революционные принципы нашей борьбы никогда не ставились под сомнение. В процессе нашего противостояния государству стало ясно, что нас не сломать, и что в течение последних судебных процессов нас не получится заставить отречься.

3.b – Какова твоя повседневная жизнь в тюрьме?

Сейчас я нахожусь практически в обычных условиях тюрьмы строгого режима. Конечно, существует довольно жесткий контроль в отношении политической цензуры, любой наш посетитель предварительно должен пройти через полицейскую процедуру проверки личных данных, но это ничто по сравнению с тем, что мы пережили. У них [у государства и полиции – П.Т.] теперь другие цели. Им больше не нужно нас пытать, и они уже не нацелены на наше немедленное уничтожение. Они не торопятся. Мы все уже отбыли минимально необходимые сроки заключения, но они будут держать нас в тюрьме до тех пор, пока мы не откажемся от наших политических взглядов, либо пока врачи не объявят, что мы смертельно больны.

3.с ― Проводишь ли ты какие-то параллели с условиями заключения членов РАФ?

Безусловно ― несмотря на ряд культурных отличий между двумя странами, государство борется с аналогичной проблемой теми же средствами. Государство вступило в противоборство с четырьмя политическими заключенными.

Приговорами, которые нам вынесли, равно как и направленной на нас политикой уничтожения в тюрьмах государство прочертило четкую границу между приемлемыми для него политическими силами и представителями сопротивления, которых необходимо объявлять преступниками и уничтожать.

Мы были арестованы не в 70-х годах, а ближе к концу активной фазы герильи. Совершенно ясно, что в противном случае мы бы разделили судьбу первого поколения РАФ.
Если бы какая-либо группа вооруженного сопротивления попыталась нас освободить, и эта попытка не увенчалась бы успехом, правительство уничтожило бы нас не моргнув глазом. Объявив чрезвычайное положение, государство уже не может отступить.

3.d ― Каковы цели государства, и видишь ли ты какие-либо противоречия внутри государственного аппарата и в самом правящем классе?

На протяжении почти двух десятков лет никаких противоречий в государственном аппарате и у верхушки буржуазии не было, да и помимо них мы подвергались осуждению со стороны всех политических сил ― от встроенных в систему партий до радикальных левых. Если радикальные левые желали, чтобы система терпела тот факт, что они называют себя революционерами, то они просто обязаны были нас осуждать. В то же время какая-то часть общества уже реагирует на нас без былого озлобления. Это ― первый шаг к разрыву национального консенсуса, который существует по отношению к уничтожающему нас тюремному заключению. Эта нормализация носит пока, конечно, юридический, а не политический характер. Ссылаясь на закон, люди осуждают тот факт, что мы все еще в тюрьме: «Они уже отбыли свое наказание». Дальше этого никто не идет, так как политические рамки разговора о нашем заключении заблокированы намертво. Осмелиться сделать шаг вперед значило бы атаковать достигнутый консенсус, поставить под сомнение действующие правила, и вновь поднять вопрос о том, какие методы борьбы и сопротивления авторитарному режиму возможны в империалистическом центре. На сегодняшний день это представляет собой строжайшее табу.

Но вполне возможно, что отношение людей к нам будет и дальше меняться по мере того, как из-за постоянных отказов выпустить нас на свободу все более очевидным будет становиться тот факт, что наше дело никогда не было юридическим и являлось лишь прикрытием политических репрессий против несовместимой с системой оппозиции. Эти люди со временем осознают, что государство своими репрессиями против нас с первого до последнего дня преследует саму идею революционного сопротивления и пытается превратить ее в уголовное преступление [в общественном сознании].

Политическая практика

4.а ― Что ты думаешь по поводу антиглобалистского движения и его практики, например, об АТТАК?

В антиглобалистском движении есть одновременно все и ничего. Как пережиток в нем присутствуют социал-демократы, а наравне с ними модные либертарианцы, беспартийные коммунисты и коммунисты из насквозь ревизионистских партий. Но важность этого движения заключается в его роли «народного университета». Оно более или менее успешно занимается изучением деградации международной капиталистической системы и ее неолиберальных режимов. В этом смысле можно утверждать, что антиглобалисты покончили с догматической летаргией левых 80-х и начала 90-х годов. Те были заняты, скорее, громкими идеологическими речами и своими планами по сотворению из воздуха мертворожденных партий, чем изучением капитализма и его ожидаемых противоречий.

После уничтожения революционной герильи и наиболее развитых сил движения, антиглобалисты являются практически единственными, кто обращается к проблемам глобализации и прекаризации. Но при этом они всегда тщательно стараются держаться подальше от революционных методов решения проблем. Они отказываются, например, обговаривать тот фундаментальный факт, что неолиберализм ― это сегодняшнее лицо глобального капитализма и империализма. Когда они выступают за возможность возвращения к регулируемому капитализму, они обманывают своих сторонников. Равно как и когда утверждают, что несколько косметических реформ способны изменить ситуацию, ведь сам неолиберализм – модель, специально созданная империалистической буржуазией для того, чтобы обеспечить сохранность нормы прибыли и мирового капитала в целом.

Капитализм может выжить только путем увеличения степени эксплуатации и угнетения. Это означает увеличение зависимости масс стран «третьего мира» от наемного труда, более интенсивную эксплуатацию рабочей силы, новое мировое разделение труда… И того, чего не удается достичь экономическим и финансовым давлением, капитализм добивается войной и своим обновленным «компрадоризированием» (возобновлением колонизации, созданием протекторатов с управлением из метрополии), что вновь позволяет захватывать важные сырьевые ресурсы.

Варварство системы ― не от неолиберальной модели, а от разложения капитализма в целом. На этой основе антиглобалистское движение оказалось неспособным предложить ни малейшего практического и организационного решения. Оно стагнирует в стороне от политики, наивно дистанцируясь от борьбы за власть. И даже преподносит это как добродетель. На каждом форуме они ходят по кругу, никого больше ни в чем не обвиняя. Практика антиглобалистского движения ограничена договоренностями с левыми реформистами ― и в целом она сводится к демонстрациям протеста в метрополиях.

В 90-е годы, когда была более или менее принята идея о конце социализма, антиглобалистское движение отказалось признавать существование классовых конфликтов в капиталистическом мире. Это неудивительно, так как само движение вышло главным образом из средних слоев и окружено политическими силами, выходящими за рамки классового разделения. И оно никоим образом не было способно представлять прямые и долгосрочные интересы большинства. Я говорю о прекарном пролетариате. И хуже того то, что тенденция отрицания пролетариата является основополагающей для этих форумов.

4.b – Какое-то время назад в социальной борьбе во Франции были отмечены два движения, опирающиеся на разные социальные группы. Это были движение молодых прекарно занятых рабочих из пригородов, и движение школьников и студентов. Видишь ли ты в этом в переход классовой борьбы во Франции на качественно новый уровень?

В пригородах и среди студентов в течение года наблюдался рост движения, которое существовало на более низком уровне последние 10-15 лет. Но можно ли на основе этого говорить о переходе на новый уровень? Ни у одного из этих движений против прекаризации, действующих по совершенно разным причинам, нет выраженного осознания своей классовой позиции и присущих ей возможностей. Ни одно из их требований не является революционным.

Можно было проследить за тем, как быстро студенческое движение было окружено и поглощено теми политическими организациями, с которыми, как оно раньше заявляло, оно не имеет ничего общего (имеются в виду официальные профсоюзы и левые партии). Прекаризация заставляет его участников поддерживать мероприятия, которые совпадают с проектами совещательных органов. В отличие от студенческого движения 1968 года, оно не стремится обратить процесс собственной пролетаризации в сопротивление в интересах всего класса. Напротив, они пытаются получить гарантии того, что они сами не скатятся к прекарному положению, в котором находится молодежь из пригородов. Студенческое движение положительно отнеслось к ориентированному на консенсус «управлению конфликтом». Их бунт не вступал в противоречие с системой и легко мог быть в нее интегрирован, что и случилось.

Восстание в пригородах, однако, было сразу же объявлено вне закона – тут же ввели чрезвычайное положение (в 1968 году голлистское правительство не сделало этого даже в самый разгар событий). Восстание было демонизировано и вызвало отторжение у всех политических сил, включая левых и даже крайне левых, которые заняли «осторожную позицию» – поразительное лицемерие! Некоторые из них критиковали акты насилия, совершаемые молодыми людьми из пригородов, присоединяясь к министру внутренних дел и объясняя их происками преступных банд и давлением со стороны исламистов. Все прямо как в худшие времена XIX века, когда все защитники добропорядочного общества сплачивались воедино на стороне власти, чтобы заклеймить позором «опасный класс»…

В дебатах левых классовая подоплека событий отрицалась, а само движение было маргинализировано (сыграли роль провокационные заявления министра внутренних дел о мойщике высокого давления «Керхер» и отбросах, мелких бандах, защите территории от распространения наркотиков и т.д.), не говоря уже о новом становлении и распространении расизма, унаследованного от колониальной культуры, который даже не осознается: ассимиляция, патернализм, прославление общечеловеческих ценностей нашей великой Республики и желание распространить нашу высокую культуру, чтобы воспитать этих маленьких дикарей…

Даже крайне левые ведут себя как старая «рабочая аристократия» – это определенно так. Они очень хорошо осознают проблему, поднятую новым – крайне обездоленным и геттоизированным – классовым субъектом, и знают, что им не хватает способности или желания найти ее решение с революционной точки зрения.

Следует понять, что молодежь из пригородов разрывается между двумя полюсами: надеждой на интеграцию в общество потребления (тупик, выход из которого находят лишь единицы) и безнадежностью класса, крайняя прекаризация которого сделала его маргинальным и ненужным.

Я подчеркиваю, что это только лишь видимость, поскольку эта всегда доступная и расходная рабочая сила оказывает постоянное давление на стоимость труда и играет важную роль.

Традиционный рабочий класс больше не может быть единственной основой нового мирового пролетариата, нужно принимать в расчет распространение нового прекарного класса во всем мире, разрастание трущоб от окраин до городов, переходы от интенсивной работы к массовой безработице…

Вопиющая прекарность проявляется в том, что ни окружающие люди, ни общество в целом ее больше не замечают. Чья-либо реальная нищета словно бы стерта, ее существование всячески отрицается. Понятно, что единственный способ выживания в таких условиях состоит в том, чтобы время от времени совершать поджоги, это ясно. Если бы мы впервые в истории согласились с некоторыми пуристами, то должны были бы признать, что пролетариат (особенно его наиболее прекарные слои) всегда обязан четко осознавать свое положение и свои задачи! Чушь! Вместе с Марксом мы хотели бы напомнить им, что совсем не так важно, что пролетариат думает и делает в данный момент, гораздо важнее то, из-за чего он так действует и думает. Важен тот процесс, в котором он формируется как класс ― в конкретных исторических условиях эксплуатации и угнетения и в своей собственной борьбе. Эта борьба возникает спонтанно и однозначно выходит за рамки буржуазного общественного консенсуса.

Сегодня нищета и незащищенность в подобных кварталах продолжают расти. За 15 лет безработица увеличилась с 42% до 60%, т.е. более половины рабочих остались без работы, а в молодежной среде работа есть только у каждого третьего.

Социальная и расовая дискриминация усиливается одновременно в школе, на рынке труда, рынке жилья и ощущается в свободное от работы и учебы время. Их отрицание на социально-политическом уровне дополняется полицейским насилием и расизмом. И как говорили члены партии «Черных пантер», только «черным» известны авторитарные основы общества апартеида.

Чем больше молодые люди в предместьях сталкиваются с полицейским произволом, социальным отсеиванием и повседневным унижением, тем больше они отдаляются от уже устаревших и встроенных в систему протестов, которые только маскируют реальное положение дел и обеспечивают алиби «демократическому» обществу. Они отвергают системных левых и поддельный балаганный радикализм. Это нормально. Прекарные пролетарские слои отвергают тех, кто не хочет иметь с ними ничего общего и даже отрицает их существование в этой неолиберальной модели. Они больше никому не верят. И это довольно печально, потому что ни у одной из сторон (ни у левых, ни у молодежи из пригородов) нет ни концепции, ни инструментов для того чтобы сблизиться, да что там ― они даже не слышат друг друга.

В трущобах стран «третьего мира» так же как в империалистических метрополиях, от Обервилье до Лос-Анжелеса, от Сан-Паулу до Ла-Курнев [Обервилье, Ла-Курнёв ― северные пригороды Парижа ― П.Т.] сегодня мы видим как одни и те же причины вызывают одинаковый эффект. Восстания в городских предместьях являются прямыми политическими выступлениями прекарного пролетариата, и так будет продолжаться. Механизмы возможного перехода к следующей фазе уже видны. После восстания в ноябре 2005 г. некоторые группы молодежи в пригородах по-настоящему осознали свою коллективную силу. Я думаю, что это только начало и первый шаг к классовому сознанию, которое зарождается в спонтанности масс.

Вновь возвращаясь к Марксу, следует сказать, что коммунисты должны не осуждать разгневанных, бьющих окна пролетариев, а задуматься над тем, какая политика способна поставить их во главе этого восстания. Для всех настоящих революционеров этот вопрос остается на повестке дня.

4.c – Очевидно, что левые организации и традиции не оказывают никакого влияния на борьбу молодежи из пригородов, тогда как левые молодежные организации и партии на базе студенческого движения сыграли значительную роль. Видишь ли ты возможность соединения этих сил?

Если позволите, посмотрим сначала на расположение сил. Политические методы «старых» левых в неолиберальной модели представляют собой институциональный противовес крайне правых. «Новые левые», с их креном в профсоюзную и электоральную политику, заняли место «старых» левых. Ядро этого движения (которое сохраняется, несмотря на реакционный поворот) варится в собственном соку на региональном уровне. Оно безвольно приспособилось к обстоятельствам или выродилось в идеологические секты.

На всех уровнях преобладают легалистские и пацифистские настроения. Все реже проводятся акции, выходящие за заданные рамки, и еще более редки критические прорывы.

Левые организации и традиции должны культурно революционизироваться для того чтобы суметь оказать влияние на пролетарские массы в предместьях. Как мы уже видели, для них оказалось возможным путем институционального взаимодействия восстановить свое влияние на студенческое движение, но с молодежью из пригородов этого не выйдет. С момента исчезновения (уничтожения путем репрессий) революционных антиимпериалистических сил на этом поле остался зияющий провал.

Чтобы преодолеть этот разрыв, им необходимо прежде всего наладить тесные взаимоотношения с этим классом, что тем более непросто, учитывая, что большинство левых является выходцами из относительно благополучной среды, а бунтари из предместий не вписываются в их устаревающие архетипы.

Хоть я и провел двадцать лет за решеткой, я могу внести тут некоторую ясность. Ведь, «к счастью», я встречал тут много таких парней. В условиях безработицы и временной работы тюремное заключение для многих из них является практически неизбежным. В противоположность тому что о них думают левые, пролетарии из предместий весьма политизированы, пусть даже эта политизированность беспорядочна и сложна. Она является отражением их классового положения, прекарного и транснационального.

Конкретно это выражается в том, что из всех политических тем чаще всего они говорят об оккупации Палестины и войне в Ираке. В июле этого года они (не важно, мусульмане или нет) очень гордились сопротивлением «Хезболлы», словно бы борьба в Ливане велась и от их имени. Приведу еще один пример. Во время первой войны в Ираке я находился в тюрьме во Френе. Прямо посреди ночи 4 тыс. заключенных (главным образом молодые ребята из предместий Парижа) начали аплодировать запускам иракской армией советских баллистических ракет SS-1 [советское обозначение ― Р-11 ― П.Т.] против армий США, Израиля и Саудовской Аравии.

Левые борются за мир в общем и целом, или на словах обличают империалистическую агрессию, но никак не действуют в пользу укрепления сопротивления слабых. В их дискуссиях они оказываются против атакующего и атакуемого, проводя, к примеру, параллели между израильскими массовыми бомбардировками и ливанскими «Катюшами»! Как при этом получится объединиться в борьбе с молодыми людьми из предместий, многие из которых готовы сражаться за освобождение Багдада (а некоторые уже сражались)? И еще больше тех, кто понимает, что истинно революционная задача состоит в том, чтобы связать вооруженную борьбу в странах «третьего мира» с этими восстаниями против нищеты здесь.

На протяжении многих лет эта молодежь сама приходит к такому выводу. В метрополии ни одна левая организация не помогает ей выразить эту международную политизацию в конкретной практике. Ни одна локальная группа не возлагает надежд на созревание их антиимпериалистического сознания. Совсем напротив ― в сегодняшних активистах ребята из предместий видят молодых людей, стоящих на евроцентристских позициях, с их ни к чему не обязывающими безобидными разговорами, пацифистской моралью, а иногда и бессознательным расизмом. Им недостаточно простой солидарности, если она всегда остается бессильной…

Солидарность с заключенными

5.а ― Вы (руководство АД) находитесь в тюрьме все последние двадцать лет. Считаешь ли ты, что социальная борьба может повысить шансы на ваше освобождение?

Конечно! До тех пор пока мы остаемся верными нашим политическим убеждениям, то есть пока у властей не получается объявить нас обычными уголовниками, нашего освобождения можно добиться только мобилизацией и борьбой, можно лишь навязать его силой в политической сфере.

Если мы согласимся признать себя преступниками, отречемся от своего революционного прошлого и начнем его критиковать ради собственной выгоды, то судьи объявят, что мы искупили вину, и нас отпустят. Такой шантаж продолжается с первого дня заключения. Мы получили пожизненные сроки, чтобы государство могло шантажировать нас всю жизнь. И мы чувствуем это давление каждую секунду. Их настойчивость показывает, насколько им нужно наше отречение. И наоборот ― это показывает, насколько важно то, что мы остаемся верны нашим идеалам. Ведь эти идеалы значат гораздо больше, чем жизнь каждого из нас.

5.b ― Существует ли для Натали [Натали Менигон, соратница и бывшая жена Ж.-М. ― П.Т.], которая пережила несколько инсультов, возможность освобождения из заключения по состоянию здоровья по закону Кушнера?

Освобождение Жоэлль [Жоэлль Оброн, соратница и близкая подруга Ж.-М., врачи диагностировали у нее рак легкого и рак мозга, ее выпустили из тюрьмы за пару месяцев до смерти в 2006 году ― П.Т.] судом в Аррасе удивило власть имущих, хотя судья всего лишь правильно применил закон. Было очевидно, что ее болезнь вступила в последнюю стадию, что, к сожалению, доказала ее скорая кончина. Однако это не мешало министру юстиции до самой ее смерти утверждать обратное и поднимать бурю в СМИ по поводу ее освобождения.

С тех пор государство снова изменило правила игры. Оно создало особую структуру, которая напрямую связана со специальным трибуналом в Париже (для решения вопросов о продолжении содержания под стражей, приостановлении приговора с испытательным сроком и т. п.). Понятно, что для этого специального сената политика всегда будет выше закона, и больше никаких сюрпризов не будет.

5.с ― Планируются ли в ближайшем будущем какие-либо конкретные акции в поддержку ваших требований об освобождении?

В течение многих месяцев продолжаются акции по мобилизации людей для выражения солидарности. Одно из ключевых событий состоится в конце февраля, в двадцатую годовщину нашего ареста. Комитеты солидарности за наше освобождение проведут неделю акций и демонстраций.