7 ноября день рождения Нестора Махно. Анархо-синдикалистка Ида Метт познакомилась с этим революционером и интернационалистом в самое тяжелое для него время, когда он был оторван от борьбы и находился в эмиграции во Франции. Благодаря этой небольшой статье мы можем увидеть не военначальника или революционного лидера украинских крестьян,  а человека, личность способную бросить вызов окружающей его несправедливости. Оболганного, больного, слабого, ошибающегося, но так и не раздавленного.

Ещё перед войной я изложила на бумаге мои личные воспоминания о Махно, таком, каким я его знала в период пребывания в Париже. Эти воспоминания были утрачены во время войны. Теперь же, прочитав то, что написал о нём Волин* в своей книге о русской революции, я решилась воссоздать эти короткие воспоминания в интересах восстановления исторической правды.Очевидно, следовало знать Махно в эпоху его «величия» там, в Украине, с тем чтобы воссоздать его портрет во всей полноте. С другой стороны — кто знает когда человек представляется вам таким, каков он есть на самом деле — в разгар своей всеукраинской славы, или же в Париже, в положении нищего эмигранта, попавшего в чуждую ему страну? Я полагаю, что История нуждается прежде всего в правде, и именно эту правду относительно конкретного периода его жизни я попытаюсь изложить.

В своё время в разгар гражданской войны, когда Украина полнилась легендами всяческого толка о Махно и махновщине, когда телеграфное агентство «Роста» по нескольку раз на неделе объявляло о его сдаче в плен к красным, я, будучи юной студенткой, мечтавшей о героических подвигах и жизни в условиях полной свободы, представляла себе Махно этаким богатырём — высоким, сильным, храбрым, бесстрашным и безотчётным борцом за народную правду. Я также помню, что в Украине поговаривали, будто бы Махно в прошлом работал школьным учителем. И вот осенью 1925 года приезжаю в Париж и узнав, что Махно также находится здесь, с нетерпением ожидаю случая увидеться с ним. Вскоре такой случай представился, встреча состоялась в тесном гостиничном номере, где он жил с женой и ребёнком. Впечатление на меня произвёл совершенно противоположное образу, существовавшему прежде в моём сознании: это был человек небольшого роста, хилого телосложения, мимо которого можно было пройти, не обратив никакого внимания. Позже, кода появилась возможность часто встречаться с ним, я поняла, что и сам он, и его роль в гражданской войне становились намного понятнее тем, кому выпадало познакомиться с ним поближе.На мой взгляд, основу его существа определял ток факт, что он был и оставался простым украинским крестьянином. Его никак нельзя было обвинить в беспечности, он был до глубины души расчётливым землепашцем, отлично знавшим жизнь села и чаяния его обитателей.Даже в ранней юности, став революционером и террористом, он по сути лишь выражал настроения, господствовавшие в то время в его среде — он походил из многодетной, очень бедной батрацкой семьи. Вместе с несколькими товарищами он наладил производство бомб в тех самых горшках, в каких его мать обычно замешивала тесто. Каким же был ужас матушки, когда один из её горшков взрывом выбросило из печки! Вскоре после того трагикомического происшествия юный Махно совершает покушение на сотрудника местной полиции и получает смертный приговор. Однако ему исполнилось лишь семнадцать и матери удаётся исхлопотать для сына замену смертной казни пожизненным заключением. Так ему пришлось оставаться в Бутырках вплоть до революции 1917 года.Бутырки в ту пору были своего рода университетом для революционеров. Нередко молодые люди, почти не знакомые с революционными теориями, попадая в эту тюрьму приобретали от своих старших товарищей, представителей интеллигенции, недостающие им знания. Махно также многому научился в тюрьме, однако, обладая неуживчивым характером, находился в постоянном конфликте с тюремными властями, что зачастую заканчивалось для него карцером и делало ещё более нетерпимым к любой несправедливости. Мне кажется, что Бутырки также привили ему определённую дозу враждебности по отношению к интеллигенции, представителям которой он к тому же в некоторой степени завидовал. Однако прежде всего в нём жила настоящая здоровая жажда знаний и ему было присуще уважение к науке. Он часто рассказывал байку, ходившую на его счёт в своё время в Украине: будто бы однажды, принимая делегацию железнодорожников, Махно заявил, что более в них не нуждается, так как намерен заменить железные дороги тачанками. «Вот ведь канальи, что придумывали про меня», — возмущался он.Он попал в Бутырки в 1908 или 1909 и к 1914 году у него было достаточно времени для того, чтобы о многом узнать и о многом поразмыслить. Когда разразилась война 1914-го года, большая часть политических узников этой тюрьмы примкнула к рядам сторонников защиты отечества, и тогда Махно самостоятельно выпустил и распространил «пораженческую» листовку. Эта листовка начиналась так: «Товарищи, когда же вы наконец перестанете быть подлецами?» Этот листок получил определённый отклик и ветераны-революционеры, такие как эсер Минор*, даже затеяли расследование с целью найти автора, посмевшего опубликовать подобный призыв. Этот эпизод мне был рассказан самим Махно и впоследствии был подтверждён одним из его товарищей по заключению, Петром Аршиновым*.

Февральская революция 1917 года отворила двери на волю и для нашего узника, которому на то время исполнилось двадцать пять. Имея за плечами интеллектуальный багаж, накопленный в Бутырском университете, он недолго остаётся в Москве, спеша вернуться в родное Гуляй-Поле, где жила вся его родня, и вскоре молодой революционер с головой ныряет в ослепительную бездну украинской революции.

Он пользуется огромным авторитетом среди крестьян своего села и организует анархистские группы из числа своих земляков таким образом, что позднее, пытаясь описать историю махновского движения, именно за этими группами он признает роль инициаторов широкого партизанского движения, отрицая, напротив, влияние анархистов «со стороны». Таких он называл «гастролёрами» и обвинял в том, что те не принесли движению никакой пользы. И если, по его мнению, движение и носило анархистский характер, то этот отпечаток был наложен на него лично самим Махно и местными группами организованных им крестьян.

Был ли Махно честным человеком, желавшим добра народу, или же случайным элементом, попавшим в гущу событий волею судьбы? Я думаю, что его стремление к социальной справедливости было искренним и не подлежащим сомнению. Он был политиком с врождёнными способностями, способным к построению стратагем, зачастую выходивших за пределы его ограниченных политических знаний. В то же время мне кажется, что своей роли народного мстителя он соответствовал как нельзя более. Что же касается вопроса о том, чего он и представляемые им слои населения хотели добиться и на что надеялись, то здесь действительно скрывается слабое место махновского движения. Впрочем, эта слабость была характерной особенностью всех разнообразных крестьянских движений России. Они хотели свободы, земли, а вот как воспользоваться этими двумя благами — это уже более сложный вопрос. Этой слабостью частично объясняется также то, что позднее русское крестьянство не смогло решительно противостоять новому закрепощению, навязанному Сталиным.

Вспоминаю, как однажды Махно в моём присутствии высказал мечту, которую он хотел бы увидеть воплощённой в действительность. Было это осенью 1927 года, во время прогулки по Венсенскому лесу. Стояла чудесная погода. Несомненно, загородная атмосфера оказала поэтизирующее воздействие на его душу и он облёк в словесную форму свою несбыточную мечту: молодой Михненко (его настоящая фамилия) возвращается в родное Гуляй-Поле, принимается за обработку земли, ведёт размеренную мирную жизнь, женится на молодой односельчанке. У него имеется добрый конь, надёжная сбруя. Ближе к вечеру он неспешно возвращается с женой с ярмарки, куда они ездили сбывать свой урожай. Теперь они везут домой подарки, купленные в городе. Он был так увлечён рассказом, что напрочь позабыл о том, что находится не в Гуляй-Поле, а в Париже, что не было у него ни земли, ни дома, ни молодой жены. На самом деле в эти годы он уже не жил со своей женой, точнее, снова уже не жил, так как они несколько раз расходились и, Бог один знает по какой причине, сходились вновь. Они были чужды друг другу морально, а может даже и физически. В то время она его определённо не любила, и кто знает, любила ли его вообще когда-либо. Она была украинской учительницей, по духу скорее близкой к петлюровскому движению, никогда не имевшей ничего общего с революционными течениями.

Я где-то прочла о том, что Махно стал революционером под влиянием некой учительницы, позднее ставшей его женой. Это полнейшая выдумка. Его жена, Галина Кузьменко, познакомилась с ним уже после того, как он стал Батькой Махно, её видимо прельстила роль жены всесильного украинского атамана. Она, кстати сказать, была не единственной женщиной, имевшей виды на Батьку. Будучи в Париже, он рассказывал мне, что в этот период жизни люди преклонялись перед ним и что он мог при желании заполучить для себя любую женщину, настолько велика была его слава, однако в действительности у него не было свободного времени, которое он мог бы посвятить личной жизни. Он рассказывал мне об этом, стремясь опровергнуть байки об оргиях, которые якобы организовывались им либо для него. Волин в своей книге тоже повторяет подобные россказни. В действительности Махно был человеком непорочным, вернее будет сказать — чистой души. Что касается его взаимоотношений с женщинами, я бы сказала, что в нём сочетались некая крестьянская простота и в то же время — уважение к женщине, свойственное российским революционным кругам начала века. Иногда он с искренним сожалением вспоминал свою первую жену, свою односельчанку, на которой женился сразу после освобождения из тюрьмы в 1917 году. От этого брака и ребёнок был, однако во время немецкой оккупации, когда Махно прятался вдалеке от дома, кто-то сообщил жене, что его убили, — и она вышла замуж за другого. Ребёнок умер, они более не увиделись.

На правой щеке Махно был огромный шрам, доходивший почти до самого рта. Это его вторая жена, Галина Кузьменко, попыталась убить его во сне. Это случилось ещё в Польше, кажется, у неё был роман с каким-то петлюровским офицером. Не знаю, что непосредственно побудило её к этому покушению. Очень часто на людях она пыталась сделать всё возможное, чтобы скомпрометировать его, нанести моральный ущерб. Так, однажды в моём присутствии она сказала по поводу некоего человека: вот, мол, «настоящий генерал, не то что Нестор», явно стремясь подчеркнуть, что не считает Махно достойным уважения. Хотя ей было прекрасно известно, что во время пребывания Махно в Румынии румынское правительство оказывало ему почтение, соответствующее генеральскому рангу.

В Париже Галина Кузьменко подрабатывала то в качестве домработницы, то кухарки, считая при этом, что природой ей уготована иная, лучшая участь. В 1926-1927 годах она даже написала прошение в адрес Советского правительства, чтобы ей разрешили вернуться в Россию. Насколько мне известно, Москва отвергла её просьбу. Кажется, после этого она вновь сошлась с Махно. Не думаю, чтобы он простил ей подобный поступок, однако оба они, видимо, поступили так по причине взаимной моральной опустошенности. После смерти Махно она сошлась с Волиным и вместе они совершили морально грязное деяние — выкрали из-под подушки умирающего его личный дневник, который, таким образом, исчез бесследно. А дневник этот существовал, Махно вёл его в течение всего периода жизни в эмиграции, записывая туда свои наблюдения за товарищами по борьбе и их деятельностью: я могу так утверждать, поскольку в 1932 году Махно сообщил мне, что хотел бы знать моё мнение по поводу одного эпизода, свидетелем которого я была, с тем чтобы проверить, насколько точно ему удалось отобразить его в своём дневнике. Похоже, что во время немецкой оккупации Франции Галина Кузьменко стала любовницей одного немецкого офицера, после чего уехала с дочкой в Берлин, где погибла во время одной из бомбардировок. Возможно также, что слухи о её смерти неверны и что она всё ещё живёт где-то, может быть даже и в России.

Махно чрезвычайно любил свою дочь. Не знаю, каковыми были их отношения в конце его жизни, но когда его дочь была маленькой и оставалась под его присмотром, он исполнял любые её капризы, хотя иногда случалось, что, будучи в состоянии нервного расстройства, он бил её, после чего ужасно переживал от одной мысли о том, что поднял на неё руку. Он мечтал о том, что его дочь станет высокообразованной женщиной. Мне довелось как-то видеть её после смерти Махно: ей было семнадцать лет, внешне она очень походила на отца, однако она мало что знала о нём и я не уверена, что ей вообще хотелось что-либо о нём узнать.

Что касается взаимоотношений Махно с Волиным, могу засвидетельствовать, что он не питал к нему сколько-нибудь большого уважения, считая его человеком непутёвым и бесхарактерным. Он говорил мне много раз, что в Украине Волин постоянно пресмыкался перед ним и никогда не осмеливался высказывать собственное мнение в присутствии Батьки. Так, например, однажды при штабе махновцев был расстрелян посланец красных, некто Полонский. Некоторые члены штаба были недовольны по этому поводу. И вот, в штаб прибывает отсутствовавший где-то до этого Волин, и ему рассказывают, что случилось, а он по этому поводу ограничился лишь одним вопросом: а с Батькой это всё было согласовано? Мол, если да — не хочу даже и обсуждать этот вопрос. Вышло так, что в этот момент Махно находился в соседней комнате в полупьяном состоянии. Услышав разговор, он зашёл в комнату, где находился Волин и сказал: вот как, ты, значит, согласен с тем, что человека расстреляли, даже не спрашивая, по какой причине? А даже если с батькой согласовано, так что он, по-твоему, и ошибиться не мог, а может он пьян был, когда дал приказ расстрелять? Волин ни слова тогда не осмелился сказать. Зато в Париже, когда Махно прозябал в нищете и забвении, всякий позволял себе критиковать его прошлое и деятельность в Украине, притом что в своё время не имел достаточно смелости, чтобы выразить своё мнение. Махно был достаточно умён, чтобы отдавать себе отчёт в этом и питал к подобным критикам самую беспощадную ненависть. Кстати сказать, когда кто-либо говорил ему всю правду в глаза, он выглядел внешне оскорблённым, но я уверена, что в глубине души Махно уважал таких людей, поскольку был способен на объективную оценку. Хотя в то же время, мой личный опыт даёт мне основания думать иначе: однажды мне пришлось перепечатывать на машинке фрагмент его мемуаров. В ходе этой работы я пришла к выводу, что в этих мемуарах информация, имевшая реальную историческую ценность, перемешивалась с текстами митинговых речей времён первых месяцев революции, в которых не было ничего оригинального и о которых, следовательно, не стоило и упоминать. Ну кто, скажите, и каким образом записывал это в 1917 году, чтобы потом его можно было цитировать дословно? В то время такие речи произносились тысячами. Я не преминула сказать Махно, что, хотя его мемуары весьма интересны, таким образом писать книгу нельзя, что нужно отобрать наиболее важные факты и документы, с тем чтобы сконцентрировать их в единой книге, тогда как он к тому времени уже написал два тома, не дойдя при этом даже до описания непосредственно махновского движения, всё ещё описывая предшествовавшие ему стадии. Он внимательно выслушал меня, но так и не последовал моему совету. Я, конечно, никогда не обладала большой дипломатичностью, я ему сказала прямо — Вы были великим воином, но вы не будете большим писателем. Попросите кого-нибудь из ваших друзей, ту же Марию Гольдсмит* — пусть она сконцентрирует ваши мемуары. Он не только никогда не последовал моему совету — он так никогда и не простил мне этого совета. Возможно всё же, что в последние годы он вспоминал о нём, так как к несчастью вышло так, как я и предполагала — его книга о махновском движении так никогда и не была написана. Известно, что один из французских друзей предложил Махно материальную помощь, с тем чтобы тот закончил свои мемуары, однако, видя, что конца-края этой работе не предвидится, прекратил помогать. И тогда Махно пришлось самому зарабатывать себе на жизнь, а мемуары, естественно, остались незаконченными. Позднее он жил в жуткой нищете, которая не располагала к писательству.

Был ли Махно антисемитом? Вовсе так не думаю. Он верил, что евреи — народ способный и разумный, возможно, в чём-то он им даже завидовал, но в его взаимоотношениях со знакомыми евреями не чувствовалось какой-либо враждебности. Он был способен сдружиться с евреем, не совершая какого-либо насилия над собственной волей. Когда его обвиняли в антисемитизме, это его ужасно оскорбляло и ввергало в жуткое уныние, поскольку в прошлом он был слишком тесно связан с интернациональной идеологией, чтобы не ощущать всей тяжести подобных обвинений. Он гордился тем, что расстрелял атамана Григорьева и полагал, что все слухи о погромах, якобы совершённых махновцами, являются не более чем гнусными выдумками.

Когда я задумываюсь над тем, каким образом такой человек как Махно вдруг обрёл такое могущество, я объясняю этот факт прежде всего тем, что сам он был плоть от плоти украинского крестьянства, а также тем, что он был великим актёром и пред толпой преображался до неузнаваемости. На собраниях маленьких групп он высказываться не умел, то есть вернее сказать, его манера торжественно выражаться выглядела смешно в обстановке общения в узком кругу. Но стоило ему появиться перед большой аудиторией, как этот человек превращался в великого оратора, убеждавшего красноречием и уверенностью в собственной правоте. Так, однажды мне довелось присутствовать на политическом собрании, организованном в Париже «Фобургским клубом», на котором обсуждался вопрос антисемитизма в махновском движении. Слушая его, а в особенности наблюдая за ним в тот момент, я поняла, какова была сила преображения в этом украинском крестьянине.

В то же время была в нём ещё одна черта, несомненно обуславливавшая его влияние на массы — это его личная храбрость. Аршинов утверждал, уже будучи в Париже, когда отношение его к Махно стала скорее враждебным, что под пулями Махно ходил так, как другие люди гуляют под дождём. Аршинов рассматривал эту его храбрость как своего рода психическое отклонение.

В годы эмиграции Махно страдал от болезни, свойственной многим выдающимся личностям, обычно неспособным вернуться к жизни простого человека в условиях повседневности. Казалось, он бывал обеспокоен, когда о нём переставали говорить — и тогда он раздавал интервью журналистам всяческих мастей, отлично осознавая враждебное к нему отношение большинства политических партий и деятелей. Как-то раз его попросил об интервью один украинский журналист, причём при моём посредничестве. Я советовала ему отказаться, предвидя, что журналист всё переиначит и что при этом у Махно не будет никакой возможности защитить свои права. Моего совета он, естественно, не принял, и журналист потом напечатал всё то, что посчитал нужным для себя, а отнюдь не то, о чём действительно говорил бывший Батька. Махно был вне себя от ярости, однако не думаю, чтобы этот случай его чему-либо научил.

Был ли он в состоянии вновь стать маленьким никому не известным человеком из толпы? Он несомненно мечтал о таком, то есть, мечтал вновь вернуться к жизни простого украинского крестьянина, но мне представляется, что от такой жизни он был оторван раз и навсегда.

Вспоминаю, как однажды мы с ним разговорились по поводу карьеры советских генералов Будённого и Ворошилова. Махно испытывал к ним профессиональное уважение, мне даже показалось, что он в какой-то степени завидовал их успехам. Не исключено, что в его сознании бродила помимо его воли шальная мысль, что вот он тоже мог бы сейчас быть генералом Красной армии. Однако мне он этого никогда не говорил. Зато в ходе той беседы он сказал, что, если бы он вернулся в Россию, то ему пришлось бы заняться постижением азов военной науки. Пожалуй, следует рассматривать этот разговор как своего рода мечту, высказанную вслух. И всё же я уверена, что, если бы действительно вернулся в Россию — он бы и двух дней не выдержал, чтобы не поссориться с властями, так как в душе он всегда оставался честным человеком, неспособным смириться ни с какими иерархическими пирамидами, ни с какими формами общественной лжи.

Махно ещё был жив, когда в России началась коллективизация, однако мне неизвестно, что он думал об этом.

Действительно ли Махно верил в идеи анархизма, к сторонникам которого он себя причислял? Я так не думаю. В нём скорее чувствовалась некая верность воспоминаниям минувшей молодости, эпохе, когда анархизм отождествлялся с верой в то, что всё может быть изменено в этом мире, и что бедняки также имеют право на место под солнцем. Тех анархистов, с которыми Махно был знаком в России во время революции, он осуждал наравне с остальными политиками, поскольку они ему казались ни на что неспособными, а ещё потому что они присоединялись к махновщине лишь как теоретики и не могли сравниться по своей отваге с простыми украинскими крестьянами, у которых им смелости было учиться и учиться. В Кропоткине он резко критиковал его ура-патриотизм 1914 года. В целом если подытожить, то я сказала бы, что Махно прекрасно чувствовал отсутствие координации анархистской мысли с реалиями общественной жизни того времени.

Был ли Махно пьяницей таким, каким описал его Волин? Я не верю. В течение трёх лет пребывания в Париже я никогда не видела его пьяным, а виделась я с ним в то время часто. Мне приходилось сопровождать его в качестве переводчика на разных приёмах, организовывавшихся в его честь иностранными анархистами. Он пьянел от первой же рюмки, глаза загорались, прорезалось красноречие, но по-настоящему пьяным я его не видела никогда. Мне рассказывали, что в последние годы жизни он голодал, заметно опустился и, возможно, в этот момент начал много пить, этой возможности исключить нельзя. Однако в целом для его ослабленного болезнью организма достаточно было нескольких капель алкоголя, чтобы привести его в состояние опьянения. В свою бытность атаманом он, пожалуй, выпивал, в той же мере, в какой выпивает любой украинский крестьянин в повседневной жизни.

Как одну из негативных черт его характера мне хотелось бы выделить его крайнюю недоверчивость и подозрительность, хотя я склонна полагать, что это явилось своего рода патологическим следствием его боевой деятельности в годы гражданской войны. Подчас он был способен подозревать даже своих ближайших друзей. Также бывало, что в своих личных отношениях с людьми он не был способен сделать различие между действительно важными вещами и незначительными деталями.

Был ли он в состоянии отличить друзей от врагов? Думаю, что где-то глубоко внутри он всё же отделял одних от других, однако по причине своего резкого характера он был способен поссориться с людьми, желавшими ему только добра. После же смерти его личный дневник попал в руки двух худших врагов — жены и Волина. При всей своей недоверчивости он, пожалуй, и представить себе не мог подобной катастрофы.

Париж, февраль 1948 года.

Примечания:

Ида МЕТТ (псевдоним, настоящее имя — Ида ГИЛЬМАН), родилась 20 июля 1901 года в г. Сморгонь (Белоруссия). Активистка революционного анархо-синдикалистского движения. Родители — торговцы тканями, члены еврейской общины, дали ей возможность получить медицинское образование. Подвергшись аресту по подозрению в подрывной деятельности, она в конечном счёте сумела выехать из России. После двухлетнего пребывания в Польше она в 1926 году переезжает в Париж. Там знакомится с Волиным и Аршиновым, а также с Николаем Лазаревичем, впоследствии ставшим её мужем. Группа издаёт газету «Дело труда». В 1928 году Ида и Николай порывают с группой, организуют собственные информационные кампании относительно реального положения рабочего класса в Советской России. Издают газету «Профсоюзное освобождение», однако 25 ноября 1928 года подвергаются высылке за пределы Франции. Обосновавшись в Бельгии, Ида продолжает обучаться медицине, а также ведёт активную политическую деятельность. Знакомства с Асказо и Дуррути способствуют тому, что в 1931 году супруги уезжают в Испанию. По возвращении в Бельгию в 1933 году вместе с Жаном Де Боэ основывают газету «Профсоюзное пробуждение», однако подвергаются ряду судебных преследований за свою активную деятельность. В 1936 году возвращаются во Францию, Ида становится секретарём профсоюза газовщиков на Бирже труда. 8 мая 1940 года супругов арестовывают. Ида с сыном содержатся в лагере Риекро в течение года, затем, благодаря вмешательству Бориса Суварина, их переводят на юг Франции, в департамент Вар, под полицейский надзор. С 1948 года она работает по специальности врача, позднее — как переводчица. Умерла в Париже 27 июня 1973 года. Автор ряда произведений, в том числе «Кронштадской коммуны».

ВОЛИН ВСЕВОЛОД МИХАЙЛОВИЧ (настоящая фамилия ЭЙХЕНБАУМ) 1882, Воронеж, — 1945, Париж. Из семьи земских врачей. Учился в Петербургском университете. В революционном движении с начала 1900-х гг. В 1905 — 11 эсер. В 1907 за участие в экспроприациях осуждён на вечное поселение в Сибирь, в 1908 по дороге в ссылку бежал, перебрался во Францию. После разоблачения провокатора Е.Ф. Азефа отошёл от эсеров. В 1911 — 14 анархист-коммунист, один из организаторов заграничного российского анархического движения. С 1914 анархист-синдикалист. Во время первой мировой войны член русских и французских анархистских групп в Париже, участник «Комитета Интернационального действия». В августе 1916 за антимилитаристскую пропаганду заключён в концлагерь, бежал в США. С июля 1917 — в России, член петроградского «Союза анархо-синдикалистской пропаганды» и один из редакторов его печатного органа газеты «Голос Труда В начале марта 1918 года организовал и возглавил партизанский отряд, с которым отправился «на фронт для защиты Октябрьской революции от наступающих немцев» Весной — летом 1918 года воевал на Украине. Осенью участвовал в создании Конфедерации анархистских организаций Украины «Набат» в Харькове; в 1919 — 20 член её секретариата и один из редакторов газеты «Набат». С августа 1919 ближайший сподвижник Н.И. Махно, председатель Военно-революционного совета, один из идеологов махновского движения. В январе 1920 арестован органами Советской власти, с марта содержался в Москве, 1 октября (ввиду соглашения с Махно) освобождён; 25 ноября за подготовку съезда анархистов арестован в Харькове, содержался в Москве. По запросу делегатов Съезда Красного Профинтерна на имя СНК освобождён и в числе 10 анархистов 5 января 1922 выслан за границу. Сотрудничал в анархистских эмигрантских изданиях. Автор предисловия к книге П. Аршинова «История махновского движения [1918 – 1921 гг.] (Берлин, 1923). В 1930-е гг. секретарь Махно в Париже и член «Издательского комитета Н. Махно»; автор предисловия, примечаний, редактор книги Махно «Под ударами контрреволюции» (т. 2, Париж, 1936), редактор книги Махно «Украинская революция» (т. 3, Париж, 1937).

МИНОР ОСИП (Иосиф) СОЛОМОНОВИЧ 1861, Минск, — 1934, Париж. Из семьи раввина, еврейского писателя С.А.Залкинда (псевдоним — Минор). Студентом Московского университета участвовал в революционных кружках, впервые арестован в 1884. Учился в Ярославском юридическом лицее, член группы «Народная воля», арестован в 1886, выслан на 10 лет. За участие 22 марта 1889 в так называемой якутской трагедии, когда ссыльные вступили в вооруженный конфликт с властями, приговорён к смертной казни, заменённой бессрочной каторгой. В 1897 по царскому манифесту отправлен на поселение в Читу, с 1900 — в Вильно. С 1902 эсер. В 1902- 05 — в Женеве; разрабатывал аграрную программу ПСР; участник 1-го и 2-го съездов партии. С 1905 на партийной работе в России, в 1907- 08 — в Париже. 2 января 1909 арестован в результате провокации Е.Ф.Азефа. В начале 1910 приговорён за принадлежность к ПСР к 8 годам каторжных работ. После Февральской революции 1917 приехал 20 марта в Москву. В тот же день на 3-й городской конференции эсеров избран почётным председателем собрания. С марта один из редакторов московской эсеровской газеты «Труд», член Московского комитета эсеров. Октябрьскую революцию не принял. После решения Московского ВРК от 6 ноября о роспуске Думы вместе с её другими членами продолжал противостояние большевикам, пытаясь создать единый демократический фронт. Член Учредительного Собрания от Москвы. В сентябре 1918 уехал в Симбирск, затем в Уфу. Избежав ареста во время наступления А.В.Колчака, с помощью чехословацких социалистов в воинском эшелоне доехал до Владивостока, откуда перебрался в Париж. В эмиграции продолжал активно работать в партии, с сентября 1920 член редакции газеты «Воля России» (Прага), с 1922 — журнала под тем же названием, где Минор часто публиковался.

АРШИНОВ-МАРИН ПЕТР АНДРЕЕВИЧ. Родился в 1887 году в селе Андреевка Нижнеломовского уезда Пензенской губернии в семье рабочего. В революционном движении с 1904 года. В 1905 году — член РСДРП, редактор социал-демократической газеты «Молот». В 1906 г., скрываясь от преследований полиции, переехал в Екатеринослав, сблизился с анархистами, занимался организацией террористических актов. Арестован и 9 марта 1907 г. приговорен военно-полевым судом к смертной казни через повешение, бежал из тюрьмы, вскоре эмигрировал во Францию. В 1909 году вернулся в Россию, вел пропаганду среди рабочих и крестьян Костромской и Смоленской губерний. В октябре 1911 г. приговорен Московской судебной палатой к 20 годам каторги. Наказание отбывал в каторжном отделении Бутырской тюрьмы (освобожден революцией 1 марта 1917 года). После освобождения один из основателей и секретарь Московской федерации анархических групп, секретарь Московского союза идейной пропаганды анархизма, организатор издательства «Голос труда» и газеты «Анархия». Участник Московской конференции анархистов (июнь 1918). Участник Гражданской войны на Украине. В 1918 г. редактор газеты «Голос анархиста» в Донбассе, в апреле 1919 — августе 1921 г. — ближайший сподвижник Нестора Махно в районе крестьянского повстанческого движения. У махновцев заведовал культурно-просветительскими делами, участвовал в издании газеты «Путь к свободе» (1919, Гуляй-Поле). Вместе с В.М.Волиным возглавлял Конфедерацию анархистских организаций Украины «Набат» (1918-21), претендовавшую на роль политического руководства махновским движением. Один из редакторов газет «Набат» и «Голос махновца» (Харьков, 1920). После разгрома махновщины (1921) эмигрировал, сотрудничал в различных эмигрантских анархических изданиях («Дело труда», Париж, 1925-29), занимался разработкой вопросов теории анархизма, публиковал отклики на события в СССР. Вместе с Махно и некоторыми другими анархистами, выступил с «Платформой», которая вызвала резкую критику со стороны большинства анархистов. В 1935 году опубликовал статью «Крах анархизма» в газете «Известия» (30 июня, 1935), в которой отрекся от анархизма. Возвратился в СССР, вскоре был репрессирован. По одной из версий «отречение» Аршинова служило прикрытием для получения разрешения на возвращение в СССР с целью создания там подпольной анархистской организации.

ГОЛЬДСМИТ МАРИЯ ИСИДОРОВНА 1858-1932. Доктор естественных наук, профессор Сорбонского университета, общественный деятель, последовательница П.А. Кропоткина; с 1887 в эмиграции во Франции, в 1903-1914 одна из организаторов и постоянный автор анархистских печатных органов «К оружию», «Грузия», «Хлеб и воля»; руководитель «Группы русских анархистов-коммунистов в Париже» (с 1905), член секретариата Федерации русских групп анархистов-коммунистов за границей; после отъезда в 1917 году П.А. Кропоткина в Россию хранила его личный архив, занималась литературно-издательской деятельностью, собирала материалы по истории анархизма.