В этом году исполняется круглая дата с начала революции 1905-1907 годов, впервые потрясшей российскую монархию. Беларусь, вопреки расхожим мифам о «толерантности» ее населения, была одним из эпицентров революционного движения. Здесь было и свое «Кровавое воскресенье», и свой «Броненосец «Потемкин», и собственные «лесные братья».

«Кровавый январь» и меткий городовой

Все началось в январе 1905 года, когда царские войска расстреляли в Санкт-Петербурге грандиозное мирное шествие, собиравшееся подать прошение Николаю II. Демонстрация 9 января, официально носившая характер «религиозной процессии», была разрешена столичным градоначальником Фулоном. Но ни это согласование, ни иконы и портреты царя не спасли ее участников, включая женщин и детей, от атаки войск. От пуль гвардейской пехоты и сабель кавалерии погибло, по разным данным, до 1000 человек. Залпами были убиты даже некоторые полицейские, сопровождавшие манифестацию. После чего царь все же принял делегацию рабочих и сообщил, что «милостиво прощает их». В числе манифестантов было немало белорусов из Витебской губернии, в большом количестве работавших тогда на заводах и фабриках Петербурга.

Картина В. Маковского «9 января на Васильевском острове»

В ответ на трагедию по всей стране, включая Беларусь, прошли акции протеста. Как сообщала газета «Восход», в Гомеле 18 января 1905 года местные социал-демократы собрали митинг в Малой синагоге, расположенной в квартале бедноты под колоритным названием «Кагальный ров». Надо сказать, что синагогу, скорее всего, захватили под «несанкционированное мероприятие» явочным порядком, поскольку раввинат обычно поддерживал власти и порицал «бунтовщиков».

В разгар собрания в Кагальный Ров, в этот гомельский район, представлявший из себя запутанный лабиринт грязных переулков, куда полиция боялась показываться, все же явился отряд солдат 160-го пехотного Абхазского полка. Солдатами командовал городовой 2-го участка Степан Шкваров. Участники «несанкционированного митинга» стали разбегаться, прыгая из окон 2-го этажа, а солдаты и бравый городовой — колоть их штыками и расстреливать.

15-летний рабочий Израиль Каган был пригвожден штыком к забору, 18-летняя Сима Дворкина смертельно ранена Шкваровым в живот. Выстрелом городового из «смит-вессона» раздробило челюсть 17-летней Хасе Резниковой, ее лицо осталась обезображенным на всю жизнь.

20 января на похороны умершего от ран Кагана вышло 5 тысяч человек, которые с революционными лозунгами двинулись по улице Румянцевской (ныне Советская). Заключенные в городской тюрьме приветствовали их из-за решеток. Боясь возмездия, Степан Шкваров бросил неблагодарную службу в полиции, забрав жалованье вперед. Сообщим, что меткий гомельский стрелок устроится работать по «смежной» специальности — железнодорожным кондуктором. Но в 1927 году все же предстанет перед Гомельским окружным судом. Советский суд 20-х годов, может, был и не «самый гуманный в мире», но и не самый суровый. Адвокаты городового, расстрелявшего митинг в синагоге, Хейфец и Лагуновский добьются того, что 56-летнему уроженцу ветковской деревни Радуль по причине крестьянского происхождения и «малосознательности» расстрел заменят 10 годами тюрьмы.

Лазарь-террорист и банкет против самодержавия

А гомельскому городовому действительно было чего бояться. В тот же день в соседнем Могилеве социалист-революционер Лазарь Гителев, мстя за устроенный полицией погром, стрелял в полицмейстера Родионова. Но рабочий промахнулся — пули из браунинга угодили в сани.

Арестованного боевика доставили на допрос к самому Родионову. И можно только представить, с каким пристрастием избежавший смерти полицмейстер проводил это дознание: «Ну, Лазарь, что петь будешь?» Однако его результаты оказались неожиданными — вскоре незадачливый террорист молча покинул полицейскую управу. Городовые и приставы, видимо, только плечами под суконными башлыками повели: «Ну и добрые-с сегодня его высокоблагородие…» На самом деле сильно избитый Лазарь пообещал Родионову, что в обмен на свободу он непременно выдаст остальных злоумышленников. Но оказавшись на воле, революционер предпочел исчезнуть в глубоком подполье.

А Беларусь в это время все больше напоминала Северную Ирландию — разгоны митингов и погромы чередовались с покушениями на полицейских и черносотенцев. В феврале 1905 года в Витебске некто Гуткин-Слободский покушался на начальника охранного отделения. В Белостоке Гродненской губернии драгуны во главе с исправником Ельчиным окружили сход рабочих в 4000 человек и врезались в толпу. Тогда портной и эсер по совместительству Гершель Бялер застрелил исправника, а драгуны — 8 рабочих. Еще 107 человек было ранено, 20 из них — тяжело.

Одновременно полицмейстер организовал митинг в городском парке, но даже на нем кричали: «Долой полицию!». В Могилеве 20 марта вечером на Виленской неудачно стреляли в полицмейстера Мизгайлу. Сей полицейский чиновник прославился фантастической даже для своего времени свирепостью — один раз в Гомеле он заставил группу крестьян ползти от пароходной пристани вверх по Киевскому спуску на коленях, не поспевавшей крестьянке при этом ударом сабли отрубил ухо и палец на руке. Только за первые три месяца 1905 года в белорусских губерниях состоялось 13 покушений на чинов полиции и жандармерии.

22 апреля в Белостоке за связь с полицией и отказ выполнить требования рабочих был ранен хозяин магазина Ельчин. 24 апреля в Шклове закололи кинжалом организатора погрома Марка Бурого.

Впрочем, далеко не все противники неограниченного правления Николая Романова и высшей бюрократии, набиравшейся из крупных помещиков, были столь радикальны. Если грамотные рабочие шли в социал-демократические кружки читать Маркса, а «мелкобуржуазные» интеллигенты — в эсеровские «боевки» готовить бомбы, то либеральная публика решила ударить по самодержавию… банкетами.

В начале 1905 года начинается «банкетная кампания», ставшая мишенью политических карикатуристов. Передовые художники изощрялись, изображая упитанных адвокатов и солидных земских деятелей, угрожавших огражденному штыками российскому императорскому трону гусиными ножками и фужерами с шампанским. Тем не менее в условиях, когда любой демонстрации грозил расстрел, а за невинное собрание можно было получить «путевку» в Восточную Сибирь, и произнесение тостов «За свободу!» становилось актом гражданского мужества. Даже член подпольного Полесского комитета РСДРП Экк в январе 1905 года охотно выступал на таком «освободительном застолье», организованном гомельскими либералами.

Но пока почтенная публика ограничивалась разговорами в пользу свободы под хорошую закуску, а эсеры и анархисты палили из браунингов, марксистская интеллигенция и находившиеся под ее влиянием рабочие предпочитали массовые действия. В феврале 1905 года в Гомеле на Кузнечной улице прошла крупная демонстрация против армяно-«татарской» резни в Баку, инспирированной царской полицией. Симпатии гомельских рабочих были на стороне армянских коллег по цеху. А некоторые манифестации в белорусском крае того времени носили откровенно курьезный характер — в Витебске 12 марта 1905 года прошла детская демонстрация! Детки 10-12 лет несли лозунги «Долой Курляндского!», требуя таким образом отставки одноименного начальника полиции.

Биржа гомельских радикалов

Места постоянных уличных собраний назывались тогда «биржа». В Гомеле рабочая биржа находилась на улице Кузнечной (ныне Интернациональная). Слава о ней гремела по всей Российской империи. Григорий Нестроев, в будущем один из лидеров Союза эсеров-максималистов, писал о ней следующее: «На рабочей бирже, одной из первых бирж этого периода, каждая партия имела свое особое место, тут велись бесконечные дискуссии по всем вопросам теории, тактики, организации, споры на злобу дня, устраивались массовки и митинги, и ораторы разных партий со стола, поставленного посреди улицы, знакомили рабочих с общим положением дел». Своего рода социальная сеть того времени, «группа во «ВКонтакте» — только в прямом смысле этого слова. В течение некоторого времени гомельским пролетариям удавалось отстоять свою «биржу» от полиции. Но вскоре все поменялось.

Круто взялся за борьбу с крамолой глава местной политической спецслужбы, помощник начальника Могилевского губернского жандармского управления по Гомельскому уезду ротмистр Шебеко. 19 апреля охранное отделение «накрыло» прекрасно оборудованную типографию гомельской эсеровской группы. В ней, кстати сказать, работал Иван Пулихов, в честь которого названа улица в Минске. Шебеко жестоко избил арестованную в типографии девушку.

12 мая Гомель забастовал против погрома в Житомире. Бастовали как евреи, так и «христианские» работники и работницы. По приказу Шебеко у ворот завода Фрумина (ныне завод им. Кирова, ОАО «СтанкоГомель») был расстрелян 17-летний социал-демократ Янкель Агранов. От его мозгов и крови на столбе ворот, по свидетельству очевидцев, долго оставалось пятно. Над трупом убитого плакал бывший черносотенный, а на тот момент — уже «перековавшийся» рабочий: «Товарищ, дай мне Бог также умереть…» В театре был отменен вечерний спектакль. На похороны Агранова собралось 8 тысяч человек. Эсеры приговорили жандармского ротмистра к смерти, но брошенная дружинником Иваном Малеевым бомба не взорвалась.

29 мая погром состоялся уже в Бресте, в нем участвовали запасные солдаты и гимназисты. 6 человек было убито, 35 раненых. Отряд еврейской самообороны, пытавшейся остановить громил, был расстрелян войсками.

А в Гомеле все лето горячего 1905 года прошло в беспрестанных митингах, стычках с полицией и покушениях. Характерно, что армия, верная опора царского режима, начала колебаться. 20 июня, когда на Кузнечной шла очередная рабочая демонстрация, солдаты 160-го пехотного Абхазского полка выказывали поддержку демонстрантам. А ведь еще недавно штыками снимали их с заборов. А офицеры, сняв фуражки, вообще присоединились к манифестации! Полиция в ярости сначала только источала угрозы. Но потом нашла все же более надежную замену «ребятушкам» и господам офицерам — в ни слова не понимавших по-русски, а значит, и застрахованных от социалистической пропаганды ингушах и чеченцах.

9 июля, в полугодие событий «Кровавого воскресения», в Гомеле состоялся короткий митинг. Помощник пристава Славашевич, увидев сборище смутьянов, выхватил из ножен саблю и бросился с ней на крамольников. К удивлению полицейского, в то время как все попятились от него, некая экзальтированная девица с лихорадочно блестящими глазами быстро вскинула руку с маленьким пистолетом. Помощник пристава получил ранение — к счастью, не смертельное.

Но вот вместо полицмейстера Фен-Раевского, обвиняемого не без оснований в либерализме, в Гомель на эту должность в июле 1905 года был назначен бывший рогачевский исправник Хлебников, с ходу начавший «закручивать гайки». А точнее — нагайки.

22 июля в 8 часов вечера по приказу полицмейстера Хлебникова «биржу» на Кузнечной заняло полтысячи пехоты и полиции. Но в 11 часов тут все равно состоялась демонстрация, а в самого Хлебникова была брошена бомба. Но гомельским бомбистам перманентно не везло, чего не скажешь о полицейском начальстве – самодельный снаряд вновь не сработал. Вскоре полиция обнаружила целый склад бомб. Тогда же в Гомель вошло 2 тысячи иррегулярной конницы из казаков и черкесов, «случайно» проходившей мимо. И старообрядческие, и иудейские ортодоксы Гомеля с изумлением взирали на невиданных ранее смуглых всадников в косматых папахах, увешанных восточным оружием.

Два последующих дня между рабочими и полицией с ее кавказским «резервом» шла настоящая война за биржу на Кузнечной. Один демонстрант был убит. 24 июля около полуночи в Хлебникова снова бросили бомбу — и опять это изделие подпольной лаборатории не сработало.

Тогда полицмейстер Хлебников, переживший за четыре дня своей службы в Гомеле уже два покушения, распространил по городу объявление: «Негодяи, бросившие бомбы — евреи… Предупреждаю, что всякого еврея, принадлежащего к отбросам еврейского общества и называющего себя демократом, на пути моего следования по городу будут расстреливать на расстоянии 50 шагов впереди моего экипажа…». Кроме этого, полицейский начальник пригрозил: в случае стрельбы и «оскорбления воинской чести» из арендных домов войска и полиция будут вести огонь по всему зданию, не разбирая виновников. Фактически жильцы и домовладельцы превращались в заложников.
Гомель замер в тревожном ожидании.

Суровые меры за «сборища» на улице

Летом 1905 года ответом на выросшую гражданскую активность еще недавно безропотных подданных стало усиление репрессий. В Гомеле — крупном революционным центре не только Беларуси, но и всей Российской империи — в июле 1905 года новый полицмейстер Хлебников издал беспрецедентный приказ, согласно которому все «подозрительные» евреи, приблизившиеся к его экипажу на 50 шагов, подлежали расстрелу на месте.

Даже состоятельной публике, ранее находившейся под покровительством полиции, теперь грозили суровые меры за «сборища» на улице. В ответ на жалобы могилевский губернатор Николай Клингенберг, хоть и не замеченный в особой любви к еврейскому населению, все же отменил этот неадекватный приказ. А начальник Департамента полиции генерал-майор свиты Дмитрий Трепов признал «объявления Хлебникова совершенно недопустимыми и дискредитирующими власть», а самого полицмейстера счел необходимым немедленно устранить. С должности, разумеется.

В начале нового XX столетия в Беларуси развернулась борьба между обществом и государством, при этом почти все общественные группировки были в тот момент едины в своем противостоянии устаревшему и неэффективному самодержавию. При этом пресловутый «средний класс» пытался сидеть сразу на двух стульях — и на пороховой бочке революции, и на кресле власти. Поэтому никто и не дал гомельскому полицмейстеру лицензию на превентивный «отстрел» — ни местные буржуа, ни его высокое начальство в Могилеве и Петербурге.

Черные знамена над Гродненской губернией

Помимо Гомеля с его изобретательным полицмейстером, «горячей точкой» тогда был почти любой город Беларуси. Но особо выделялась в этом отношении Гродненская губерния, в которую входил в то время такой промышленный центр, как Белосток (ныне Польская Республика). Среди ткачей и безработных Белостока и Гродно и зародились первые в Российской империи группы анархистов, ставших в скором времени главной головной болью полиции и местных олигархов.

Еще в августе 1903 года боевики устроили покушение на белостокского полицмейстера Метленко. Как сообщала газета «Последние известия», оно возмутило общество — Метленко считался «хорошим полицейским», ибо брал взятки не более пяти тысяч рублей. А вот у его предшественника расценки на мзду доходили до тридцати тысяч полновесных червонцев с портретом государя императора.

Весной 1905 года Белосток забастовал, и тогда крупный работодатель Вейнрейх пригласил в город казаков для усмирения стачечников. Анархисты совершили покушение на Вейнрейха прямо в синагоге — последний остался жив. Но конница в скором времени покинула город.

А вот польская часть фабрикантов Белостока пошла по другому пути: когда под руководством анархистов забастовали работницы, хозяева ткацкого производства стали усиленно распространять слухи о том, что между проповедниками безвластия и взбунтовавшимися работницами местного легпрома происходят оргии и едва ли не «черные мессы». Особенно отличился в этой информационной войне барон фон-дер Ропп, будущий депутат Государственной Думы от Католической партии Литвы и Беларуси. Сторонники Бакунина и Кропоткина в ответ заявляли, что работницы сами пришли на Суражское кладбище, где собирались анархисты-коммунисты, и потребовали читать им лекции о классовой борьбе. Невзирая на бурную фантазию своих работодателей, ткачихи стачку выиграли.

Помимо пролетариев и пролетарок, анархисты пользовались популярностью и у ремесленников — «мелкой буржуазии», говоря языком того времени.

В июне 1905 года в Белостоке тоже прошла трехдневная забастовка солидарности с восставшими рабочими польской Лодзи. Тогда царские власти расстреляли демонстрацию, были убитые и раненые. Надо сказать, что в городе была не только рабочая, но и полицейская биржа. Каждое утро на Базарной улице, возле памятника генерал-губернатору Михаилу Муравьеву (за подавление восстания 1863 года царь пожаловал его титулом «графа Виленского», а польские и российские революционные круги дали прозвище Муравьев-«вешатель»), появлялся помощник полицмейстера Глобский. При этом стульчик для полицейского хранился тут же, на Базарной, прикованный в нерабочее время железной цепью и замком. Помощник полицмейстера садился на освобожденный от оков стул прямо на улице и ждал новостей. Вокруг него в ожидании распоряжений толпились приставы, околоточные надзиратели и городовые — «полицейская биржа».

27 июня 1905 года это патриархальное отношение к вопросам государственной и личной безопасности разрушила бомба Арона Елина, бывшего беспризорника и одного из самых дерзких и удачливых анархистских боевиков. Разрывным снарядом, брошенным в ответ на расстрел рабочей демонстрации, было убито и ранено 10 человек. Помощник полицмейстера Глобский получил ранения. Едва стих грохот динамитного взрыва, как городовые бросили свои посты. Но вскоре за дело взялись царские войска, и на улицах загремели винтовочные выстрелы. Хватали, избивали и даже расстреливали всех подозрительных прохожих. Войска и полиция убили 13 человек, только один городовой Павел лично застрелил шестерых.

С апреля 1905 года полиция не смела появляться на Суражской улице, где находилась «рабочая биржа». Здесь начинались самые бедные городские районы — «Ханайка«, «Новый свет», «Аргентина». Но днем 30 июля на «биржу» вошли войска и стали разгонять собравшихся. Один рабочий, сам в прошлом солдат, спросил выталкивавшего его нижнего чина: «А что будешь делать, если я не уйду?». «Застрелю», — ответил тот. «Стреляй», — рванул ворот рубахи рабочий, видимо, до конца не веря служивому. Тот отошел на несколько шагов, прицелился и уложил рабочего на месте.

Началась паника, но вскоре народ снова собрался на бирже. «Сейчас будет бомба», — пронеслось по толпе. И действительно, быстро появившийся на Суражской анархистский боевик кинул разрывной снаряд в занимавшие улицу войска. Однако бомбист действовал с зачастую присущей анархистам бесшабашностью, в результате чего был ранен не только он сам, офицер и четыре солдата, но погибла и женщина-пропагандистка из партии Бунд.

В ответ на теракт войска начали в городе погром. Полиция ворвалась в типографию газеты «Анархия», а ее главный редактор Энгельсон швырнул в стражей порядка бомбу. Но один из полицейских изловчился и сумел поймать смертоносное устройство на лету. Редактора и двух его сотрудниц, Еву и Фриду, арестовали. После погрома только убитых насчитали 40 человек. Однако на следующий день на их похороны, превратившиеся в демонстрацию, пришло тридцать тысяч.

«Не быць скотам…»

Не меньший накал страстей кипел и в белорусской деревне. Только известно об этом не так много — не все из участников крестьянских бунтов, по причине преобладающей в дореволюционной деревне неграмотности, смогли оставить свои воспоминания. К тому же восставшие за «землю и волю» селяне были или совсем беспартийные, либо принадлежали к эсерам и анархистам, в советской историографии не всегда пользовавшихся популярностью.

Оснований для бунта в белорусской деревне было более чем достаточно. Земля — половина ее находилась в руках помещиков. Воля — крестьянин полностью зависел от волостного и земского начальства, а также фактически находившейся в их руках соседской общины. Даже на заработки он мог отправиться только с их разрешения: паспортов у крестьян не было. По распоряжению земского начальника, говоря современным языком, главы районной администрации, взрослый глава семейства мог быть подвергнут унизительной и болезненной порке.

Крестьяне продолжали платить государству выкуп за освобождение от крепостного права с самого 1861 года! Поэтому Российская империя и находилась в числе мировых экспортеров зерна — при низкой производительности от деревянной сохи селянин был просто вынужден продавать свой хлебушек на погашение многочисленных задолженностей, налогов и сборов. Образование — в лучшем случае начальная школа, но о преподавании на родном и понятном белорусском языке речи там не шло.

Сегодня ностальгию в духе «Россия / Беларусь, которую мы потеряли…» почему-то не любят подтверждать фотоматериалами. Просто среди немалого объема снимков деревенского быта начала XX века вы редко найдете сияющих от довольства «поселян и поселянок» в национальных костюмах. На существующих фотографиях — почерневшие лица, истасканные армяки и лапти, а то и босые, голые ноги.

От всего этого ранее забитая царскими властями и российскими и польскими помещиками белорусская деревня в 1905 году начала подниматься стеной. Летом 1905 года крестьянские волнения имели место, например, в Мстиславльском уезде Могилевской губернии. Одновременно неизвестные «революционные» экспроприаторы совершили ряд грабежей в деревне Шматовка и других местах, а также неудачное нападение на Мазоловский женский монастырь. Потом выяснилось, что все эти «эксы» к революционному движению никакого отношения не имели, а были инспирированы заведующим государственной винной лавкой и начальником почты, одновременно показавшим на невинных людей.

Вопреки сложившимся представлениям, очень часто зачинщиками крестьянских выступлений была вовсе не голытьба, а столь популярные ныне кулаки и зажиточные элементы деревни. Борьба в сельской глуши принимала весьма ожесточенный характер. Так, в местечке Кадзино случился бунт, крестьяне отбили у стражников агитатора Антона Харсеева. На усмирение было брошено несколько батальонов пехоты и сотни стражников и казаков. Усмирители обстреливали леса, где прятались мятежники, насиловали женщин, а еще, для развлечения, саблями рубили свиньям ноги.

Были и забавные эпизоды. По воспоминаниям И. Богдановича, в Слуцком уезде стражники окружили дом, в котором проходил крестьянский сход, и бросились в двери. Однако руководивший собранием «товарищ Чипуль» не растерялся. Огрев бутылкой по голове одного стражника, он отобрал у него винтовку. Его коллеги бросились в окно, не дожидаясь развития ситуации, и также оставив бунтовщикам свое табельное оружие. Через некоторое время сельские полицейские вернулись к товарищу Чипулю с двумя бутылками водки. Возможно, решили компенсировать таким образом сосуд, разбитый о голову их сослуживца? В обмен на водку-«монопольку» стражи порядка просили вернуть им казенные стволы и обещали никому не рассказывать о случившемся.

Помимо эсеров и анархистов, с бунтующим крестьянством стала активно работать и первая в Беларуси политическая партия — Белорусская социалистическая Громада (БСГ). Белорусские активисты того времени стремились вовсе не к языковой и культурной элитарности, а наоборот — были социалистами-народниками и шли в гущу масс, в деревни и на фабрики. «Громадовцы» призывали крестьян бороться с помещиками и «сельской буржуазией» методами аграрного террора.

В рядах различных социалистических партий и организаций начинали свой путь и белорусские классики: Янка Купала был близок к социалистической Громаде, а Алоиза Пашкевич-Тетка являлась одним из ее создателей и лидеров. Якуб Колас принадлежал к партии эсеров и именно за это оказался в Минском тюремном замке, Алесь Гарун был эсером-максималистом. А Максим Богданович в свои ученические годы вообще считал себя анархистом-коммунистом и даже взорвал в своей гимназии то ли бомбочку, то ли петарду.

Клин клином вышибают?

В Гродно и Белостоке многочисленные забастовки довели местных фабрикантов и заводчиков до крайности. За этими стачками, конечно же, стояли российские социал-демократы и эсеры, еврейские социалисты из Бунда и польские — из ППС, а также вездесущие анархисты. Поскольку легальная деятельность профсоюзов в Российской империи была тогда практически невозможна, их замещали радикальные организации.

В августе 1905 года хозяин белостокского сталелитейного завода Вячорек потребовал от своих рабочих письменной расписки об отказе от участия в стачках. 180 сталеваров отказались от этого формального согласия на шрейкбрехерство и были уволены. После чего завод и дом его хозяина была взяты под охрану войск. Несмотря на это, не согласные с такой «оптимизацией» анархисты-коммунисты Антон Нижборский («Антек») и Ян Гаинский («Митька») 26 августа бросили в квартиру Вячорека две бомбы. Легкие ранения получила дочка владельца завода. В Белостоке было введено военное положение.

Волна взаимного террора, репрессий и ответных покушений катилась по нашему краю. 1 августа в Гомеле был арестован и сослан на Север на 3 года доктор Абрам Брук — за принадлежность к партии эсеров. Согласно легенде, его, голодного и оборванного, подобрала на улице княгиня Ирина Паскевич. Она же, страдавшая болезнью глаз, помогла Бруку стать врачом-офтальмологом. А вот в Слуцке, наоборот, доктор Шилькерт не захотел оказывать помощь раненому демонстранту. В итоге 3 августа в него было произведено два выстрела. 5 августа в Вильно к смерти был приговорен эсер Израиль Персин — он легко ранил в плечо двинского полицейского пристава Курляндского. Того самого, против которого на демонстрацию в Витебске вышли даже 12-летние дети. 13 августа в Острошицком Городке эсер Григорий Сорокин из ружья убил урядника Ильюкевича. 20 августа в Вильне казнили революционеров Гуртмана и Канспражека. А 21 августа Виленская боевая дружина эсеров ликвидировала провокатора.

Немалой свирепостью славилась полиция Могилева. Покушение Лазаря Гителева, прострелившего сани полицмейстера Родионова, на некоторое время приостановило ее произвол. Но потом все вернулось на круги своя. В Национальном архиве хранятся воспоминания могилевчанина Дригинского: «Городовой «Калмык» очень многих рабочих отправил в могилу. Он убил одного из руководителей на допросе в части. Во время похорон убитого рота солдат пропустила только гроб, остальных стала бить штыками и прикладами…». Ночью 10 августа в Могилеве на берегу Днепра был убит городовой.

Могилевские эсеры вынесли свой приговор и губернатору Николаю Клингенбергу. Он носил прозвище «Клин» и имел плохую репутацию в обществе — будучи губернатором в Ковно, закрывал католические храмы, в Вятке не оказал помощи крестьянам во время очередного локального голодомора, в Могилеве и Гомеле жестко подавлял любые протесты.

16 августа в Могилеве по Днепровскому проспекту спокойно шли два высоких молодых человека — совсем юный блондин и второй, с густой черной бородой. Это были эсеры-боевики Исаак Брильон и «товарищ Е». Дружинники возвращались из-за города, где упражнялись в стрельбе из недавно полученных браунингов и только что расстреляли сотню патронов. У отеля 1-го класса они случайно увидели коляску губернатора, за которым охотились уже две недели. Сейчас или никогда… Правда, «товарищ Е» был против неподготовленного покушения, но Брильон заявил: «Ждать больше не могу и не хочу. Пойду сам».

Исааку Брильону было всего 17 лет, но он год состоял в боевой дружине и уже участвовал в «делах». Брильон быстро вернулся с бомбой. Клингенберг, очевидно, приехал в гостиницу на встречу с остановившимся здесь генерал-губернатором Финляндии. И эсер радовался возможности посчитаться и с этим «притеснителем финского народа». Губернатор вышел из гостиницы, поравнялся с боевиком. И под ноги ему полетела бомба. А дальше террорист застыл, оглушенный… тишиной. Бомба не взорвалась.

Брильон почувствовал себя уничтоженным, убитым неудачей. С револьвером в руке он заскочил в портняжную мастерскую. Но через несколько минут она была оцеплена войсками. Полицмейстер кричал: «Прикажу сейчас артиллерию привезти. Из пушек стрелять будем. Перебьем всех!». Старик хозяин мастерской едва не на коленях умолял боевика сдаться. Брильон колебался несколько минут, а потом выбросил револьвер в окно. Первое, что сделал полицмейстер — ударом браунинга разбил ему лицо. Потом боевика подвели на опознание к Клингенбергу. Бледный и заикающийся действительный статский советник не опознал покушающегося. «Хитрый, гадкий немец. И мне жаль, что я не убил его», — вспоминал Брильон. В тюрьму его доставили под конвоем роты солдат.

В Могилеве и губернатору, и боевику повезло — оба остались живы. Но маховик взаимного террора набирал обороты. Спустя пару месяцев правительство под давлением революции вынуждено было декларировать в России гражданские свободы. Но большая часть из них так и осталась на бумаге.

Источник: часть 1, часть 2